Иногда Анна исчезала из зала, оставляя Валю с Михаилом одних. Они обычно усаживались у дверей, и Фабиан не замечал ее ухода. Когда он не видел ее на привычном месте, всегда огорчался и уже не мог внимательно следить за процессом. Механически он начинал повторять ее жест — отделял прядь своих прямых волос, зачесанных назад, и нервно крутил на пальце, поглядывая на двери.

В последний день процесса Фабиан взял слово и вдруг увидел Анну в первом ряду. В какой-то миг он вдруг понял что обращается только к ней, взял стакан с водой, глотнул раз-другой и медленно поставил стакан на место. В зале стояла гнетущая тишина, она давила на него, и, чтобы как-то вырваться из нее, Павел вдруг сказал, продолжая речь:

— У подсудимых было все необходимое, чтобы жить честно… Но они сами затоптали свое счастье… Посмотрите, как прекрасна земля в своей белой одежде… И к этой красоте нельзя прикасаться грязными руками! Мы этого никому не позволим!

Фабиан до сего дня не может забыть, как в ту минуту все, даже подсудимые, повернулись к окнам. Фраза совсем не соответствовала суровой атмосфере процесса, и тон его речи — спокойный, но жесткий — вызвал в Анне удивление. Она изумленно и в то же время обрадованно взглянула на него, а позже Валя передала ему слова Анны: «Фабиан скорее поэт, чем прокурор…»

«Разве история человечества не знает поэтов-обвинителей?» — ответил он тогда Вале, конечно в шутку. Он считал себя суровым человеком, но в действительности это было скорей старанием преодолеть мягкость своей натуры.

«Может быть, это и смутило Анну… Может быть, это и сыграло свою роль в ее выборе между мной и Флорей?.. — подумал Павел. — Впрочем, какое значение это имеет сейчас?»

И вот после стольких лет он снова в Стэнкуце, и воспоминания сами идут навстречу. Он не хотел поддаваться им, старался отвлечься — оглядывался вокруг, чтобы увидеть, какие перемены произошли в его отсутствие. Это была новая Стэнкуца, разукрашенная словно для приема гостей. А он пришел сюда гостем…

Павел почти достиг центра села, уже виднелся весь его ансамбль, и в первую очередь обелиск, четко выделявшийся на белом фоне снегопада, а через дорогу — несколько двухэтажных зданий из белого камня. Фабиан заметил и старый колодец, приютившийся между двумя домами. У него уже не было журавля, деревянный навес из сплетенных между собой, как кружева, досок, накрывал его. Сохранил его все-таки Мога…

Очевидно, навес над колодцем послужил моделью для других, так как Фабиану встретилось несколько ворот с такими же навесами, некоторые из них были совершенно новые. Когда-то Михаил с иронией сказал ему: «Наш Мога увлекся старинным искусством. Посмотрел бы ты, какие ворота отгрохал ему мастер Жувалэ. Как в сказочном дворце…»

«Не обрывается ли у Моги сердце перед разлукой с такой красотой! А я… — тут же подумал Фабиан, — как мог столько времени не приезжать сюда!..»

— Товарищ Фабиан!.. Павел!..

Звонкий, чистый голос, два удивленных глаза из-под белой шапочки, натянутой на самый лоб, раскрасневшиеся от мороза щеки — прямо перед ним, в двух шагах…

— Валя!

Павел замер на месте, очарованный внезапным появлением Вали, словно она возникла из вихря снегопада… И лишь когда Валя протянула ему маленькую, хрупкую руку, теплота ее мягких пальцев словно пробудила его.

— Наказать бы тебя: пройти мимо — и даже не поздороваться, — весело сказала она, обхватив его голову своими горячими руками и расцеловав в обе щеки. — Две недели назад я была в Кишиневе, звонила тебе, а ты не захотел разговаривать со мной.

— Я?..

— Да, ты, — улыбнулась Валя. — Ответил сурово: «Прокуратура, Фабиан», а когда услышал мой голос, положил трубку.

— Я? — с недоумением переспросил Фабиан. Он не верил своим ушам: чтобы он мог такое сделать?.. — Минутку… Две недели назад?

Бывало, что звонил телефон, он подымал трубку, как обычно: «Прокуратура, Фабиан». Но вместо человеческого голоса, слышалось какое-то хрипение, как будто кто-то бросал камешки на тротуар. А голос потерялся где-то среди проводов. И никак не мог пробиться…

— Откуда ты звонила?

— Из автомата…

Валя посмотрела на его хмурое лицо и взяла его под руку. В действительности она звонила ему из гостиницы. Неожиданно она встретилась с Анной и, обрадованная, не зная еще, какие заботы привели Анну в Кишинев, хотела сделать обоим приятный сюрприз, по крайней мере так думала она, но телефон, как видно, был умнее и не соединил ее с Фабианом. «Кому ты хочешь позвонить?» — с любопытством спросила Анна. «Одному знакомому». Валя снова стала набирать номер, но Анна взяла у нее из рук трубку и положила на рычаг. «Не надо, — сказала Анна. — Ты еще не знаешь… Я развелась с мужем… Кто знает, что может подумать Фабиан…»

Других знакомых у Вали в Кишиневе не было…

Ветер резко переменил направление, задул со стороны Мирештской равнины, холодный, пронзительный, как еще не объезженный одногодок, швыряя прямо в лицо крупные липкие комья снега. Валя подняла руку, чтобы защитить лицо, но это не помогло, и она повернулась спиной к ветру. Машинально повернулся и Павел, и это движение вывело его из оцепенения.

— Мне очень жаль, что телефон сыграл с нами злую шутку, — произнес он. — Но хоть теперь узнать бы, что ты хотела мне сказать?

— Хотела сделать тебе сюрприз, — чуть помедлив, ответила она. — Я была не одна… Но что это я держу тебя на улице, словно у меня нет дома!.. Сегодня ты мой пленник. В наказание за то, что пять лет подряд упрямился и не хотел повидать друзей… И не пытайся оправдываться. Не желаю видеть тебя в роли обвиняемого. Ты не сможешь оправдаться даже с помощью всех адвокатов республики.

Валя внезапно замолчала, словно истощилось все ее красноречие, и тихо открыла калитку. Фабиан даже не заметил, как они дошли до ее дома, взволнованный неожиданной встречей и словами Вали, которые снова растревожили его воспоминания. Он был более чем уверен, что Валя находилась в Кишиневе вместе с Анной… Он растерянно остановился у калитки.

Усилившийся снег висел в воздухе, как тюлевая занавеска, он завалил старые следы, застелил прежние сугробы, и повсюду была дурманящая белая чистота, на которую жаль было наступать.

— Смелей! — подбодрила его Валя.

И Павел шагнул вперед, отпечатывая свежие следы на снегу. Ему и в голову не приходило, что эти следы приведут за собой и другие…

В девять часов утра Горе остановил машину у ворот Михаила Лянки. Он сердито и резко посигналил и стал ждать появления агронома.

Вчера вечером в правлении, пока Мога беседовал с мошем Ионом и Лянкой, Григоре камнем сидел на стуле в приемной рядом со столиком Наталицы. Долго он смотрел, как она печатает на машинке, восхищаясь ее длинными белыми пальчиками с маникюром, которые легко, словно играючи, касались клавиатуры. И в какой-то миг он, как наяву, увидел Наталицу у себя дома, в маленькой комнатушке, только они вдвоем, и белые пальчики Наталицы легко касаются его лба, его глаз, его щек, его губ…

Он зажмурился, словно от неожиданной, божественной ласки…

— Приятного сна! — услышал он голос Наталицы и вздрогнул.

Горе обиженно встал со стула и вышел, чувствуя за спиной насмешливый взгляд Наталицы.

Возможно, что он ошибался, а может быть, и взаправду, но ему часто казалось, что Наталица внимательна к нему, глядит с нежностью. И это согревало его мечты…

Неужели теперь изменилось ее отношение? Теперь, когда он не будет уже шофером Моги?

Лянка появился минут через десять, тоже хмурый.

Таким образом, белая «Волга» везла в Мирешты двух рассерженных мужчин. Оба гневались на одного и того же человека — на Могу, который своим отъездом взбудоражил всю жизнь Стэнкуцы.

Подъехав к райкому партии, Григоре остался в машине, пережевывая свои неприятности, а Лянка поднялся на второй этаж, где находился кабинет первого секретаря.

Андрей Веля был на заседании райкома, и Лянке пришлось ждать в приемной. Это было кстати — он мог спокойно все обдумать.