— А сынок? Что поделывает ваш сынок? — Мога снова занял свое место за письменным столом. После разговора с Томшей, оставившего на сердце тяжесть, беседа с Бутучелом показалась дуновением свежего ветерка.
— Трудится. Днем — на службе, по вечерам и до полуночи — пишет, читает… Ни тебе выходных, ни праздников… — Бутучел не жаловался, но явно и не хвастал, образ жизни сына, очевидно, мало радовал его.
— В двухкомнатной живет?
— В двухкомнатной, — подтвердил Бутучел.
— А по ночам работает на кухне?
Василий Бутучел удивленно поднял брови.
— Точно! Откуда вам это известно?
— Нетрудно вычислить. В одной комнате спят жена и ребенок, во второй — отец. Остается только кухня — после того, как все поужинали. Не так ли?
— Именно так! — кивнул Бутучел, подумав про себя: от этого Моги ничто не скроется!
Мога вышел вдруг из-за стола — в добром настроении, с отдохнувшим лицом, и весело сказал:
— Не соскучились еще по нашей осени, не хочется ею полюбоваться? У нас, в Пояне? Знаете что? Сегодня вечером мне нужно проехать по району, если есть желание, поехали со мной. С нами будет товарищ Софроняну. Идет?
— Идет, Максим Дмитриевич, — отвечал Бутучел, польщенный этим знаком внимания. Поднявшись со стула, он с восхищением смотрел на Могу: этому человеку было видно все, что творилось в его душе. И действительно, в Пояну его привела тоска по дому, по такой вот осени. Ему вовсе не было нужно всего района, всех здешних сел, всех тысяч и тысяч гектаров виноградников, чтобы «увидеть и почувствовать», по выражению генерального директора, какова здесь осень. Василию было предостаточно пройти по улочке, на которой стоял его дом, захмелеть от запаха осенних яблок, плодов айвы, выглядывавших, как звезды в небе, из-за листвы, почувствовать сладость свежего муста. Перекинуться словцом с соседом справа, с соседом слева, с тем, что живет напротив, пригласить на стаканчик тулбурела кума Игната. Отправиться на заре в свою бригаду и собирать до вечера виноград, на выращивании которого потрудился и он. В бригаде Бырсана, в которой он до тех пор трудился, работники собрались как на подбор, влюбленные в свое дело, для них осень — истинный праздник души.
Всего этого в Кишиневе у Бутучела не было, хотя сын его был довольно хорошо устроен в объединении «Виерул». Но к чему заработки, если день-деньской человеку не с кем перемолвиться и словом, а вечером, когда возвращаешься домой, люди проходят мимо, не слыша тебя и не видя, хотя живешь с ними рядом, в одном и в том же здании! В конце концов, и сам он стал здороваться на ходу лишь с соседями по подъезду, где жил его сын. В таком большом городе, с населением в сотни тысяч душ, Василе Бутучел оказался замкнутым в мирке не шире игольного ушка.
Все это он собирался рассказать Максиму Моге; тот умеет и слушать, и понимать.
Вот так, уехать порой куда легче, чем вернуться. Возвращаясь к своим после известного отсутствия, надо иметь еще хоть небольшую надежду, что вернешь себе также их доверие, их любовь. Бутучел об этом еще не думал. Он приехал в Пояну на два-три дня, чтобы хоть немножко утолить тоску по привычной осени.
Максим Мога усадил его рядом с собой на заднем сиденье; Симион Софроняну занял место впереди. Из Пояны поехали прямо в Драгушаны на винзавод. Ночная смена трудилась здесь вовсю, мутно-розовый ароматный муст по стеклянным трубам струился в огромные емкости. И эти трубы казались громадными артериями, соединившими различные механизмы, и для которых виноградный сок служил живительным эликсиром. Затем двинулись к Варатику, оттуда — к Зоренам и Ватре, местам тоже известным, но которые Василий Бутучел не видел уже давно. На перекрестке дорог, после того как Ватра осталась позади, Максим Мога велел Ионикэ остановиться. Выйдя первым, он распрямил спину, глубоко вдохнул прохладный воздух. Вышли из машины и остальные; только Ионикэ остался за рулем, словно охранял ее.
— Когда возвращаетесь в Кишинев? — спросил Бутучела Мога.
Тот слегка вздрогнул. Он думал как раз о том, что два дня спустя придется уехать, и не решался оставить места, являвшие по ночам такую волнующую красоту. Над подгорьями и равнинами, над холмами, поросшими лесом, над полями кукурузы и садами возвышался лилово-черный небесный свод, украшенный звездами, словно гроздями с янтарными ягодками. Надо всем этим властвовала всепокоряющая тишина. И лишь порой теплый покой нарушался далеким гулом машин — несколько грузовиков с виноградом повстречалось им в пути, и кое-где одиночные тракторы, ведомые, казалось, только светом собственных фар, пахали землю, готовя ее к весне.
— Мэй, Ионикэ, выходи-ка тоже, братец, из машины! — позвал Мога шофера. — Завтра-послезавтра уедешь в Кишинев, и там тебе уже такой красоты не видать!
— А я, если поеду, то на месяц, не больше, Максим Дмитриевич, — отвечал Ионикэ, вылезая все-таки из «Волги». — Сдам экзамены и буду ездить на сессии — по месяцу на каждую. Оставить навсегда Пояну? Не такой уж я дурак!
Симион Софроняну по натуре не был из разговорчивых; в беседу, которая его не привлекала, он вмешивался не иначе как по прямому приглашению. Теперь он тоже молчал, прислушиваясь более к ночным шорохам и голосам, примирявшим его с мыслью о том, что в этот поздний час есть еще люди, которым нельзя отдыхать. Симион плохо понимал затею Моги — взять с ними в поездку Василе Бутучела. Это скорее выглядело чудачеством. С другой стороны, однако, Софроняну был вынужден признать, что у Василе — проницательный взор, на винзаводе в Варатике он сразу подметил, что сок из выжимок выдавлен не до конца, и Софроняну, вызвав срочно механика, заставил его отрегулировать прессы.
— Переезжать в город смолоду еще есть смысл, — говорил в это время Василе Бутучел, — пока в твою кровь не впиталась навеки такая вот осенняя пора…
Казалось, что на этих словах тема будет исчерпана. Постояли молча, очарованные тихой светлой ночью. Но Ионикэ Бырсан, более молодой, нетерпеливый, нарушил вдруг тишину:
— А теперь — куда? — спросил он Могу. — в Боурены или в Пояну?
— С какой стати нам ехать в Боурены? — удивился Мога. — Все уже там давно спят, а винзавод-то еще не достроен.
— Спрашиваю для порядка, — пожал плечами Ионикэ. — Стоим да стоим, словно на перепутье, и все еще не решили, в какую сторону ехать, по какой дороге.
— А может, мы и вправду на перепутье, да по другой причине? — Вопрос Моги, в сущности, касался Бутучела. Он бы несказанно обрадовался, если бы тот сказал: люди добрые, если вы не против, я вернусь в ваш совхоз.
— По-моему, пора ехать до дому, Максим Дмитриевич, — подал наконец голос Симион Софроняну, внимательно поглядев на свои ручные часы. — Через четверть часа пробьет полночь.
— Поехали, Василе? — спросил Бутучела Мога, словно в эту ночь командовал именно он. Максим, конечно, сумел бы заговорить ему зубы, расписать ему преимущества возвращения, воззвать, наконец, к его совести хлебороба, сына земли. И возможно, Бутучел сдался бы. Он, однако, хотел, чтобы это решение созрело в нем самом; только в этом случае оно могло стать окончательным. И если бы кто-нибудь спросил, почему возвращение Василия Бутучела в Пояну для него так желанно, Максим Мога ответил бы в самом туманном смысле, что в этом он увидел бы победу вечной любви к земле над человеческими слабостями, любви, которая иногда, как может показаться, утрачивает свою извечную силу.
— Так что поехали, Максим Дмитриевич, — отозвался Василе Бутучел и зашагал вслед за Могой к машине. — Сколько ни стоять на распутье, рано или поздно надо выбрать какой-нибудь один путь!
До Пояны больше не делали остановки. Ионикэ позволил себе скорость свыше ста километров в час, и Мога его за это не отругал. Ему тоже хотелось бы поскорее добраться до дому, вытянуться в постели и попытаться уснуть, хотя, когда он уставал, сон шел к нему черепашьим шагом. Первым вышел Василе Бутучел, за ним домой отвезли Симиона Софроняну, и только после этого Ионикэ остановил машину перед зданием, в котором жил Максим Мога.
