Если они последняя надежда человечества, то в самую пору отчаиваться.

– Темные века были и раньше, – говорит Паркс, разгадав мысли Джустин куда быстрее, чем ей бы хотелось. – Все разрушалось, и люди строили заново. Наверное, никогда не было такого времени, когда… все было спокойно. Вечно какой-то кризис.

– Маяк не был последним оплотом человечества, ты знал? Задолго до нашего отъезда была установлена связь с общинами выживших в Испании, Франции, Америке, со всеми. Города же были поражены больше всего, особенно мегаполисы с миллионным населением, и вся инфраструктура пала вместе с ними. Но в менее развитых районах инфекция не распространялась так быстро. Там, может, остались места, куда она так и не дошла.

Паркс наполняет свой бокал.

– Я хотел бы спросить тебя кое о чем, – говорит он.

– Валяй.

– Вчера ты сказала, что готова взять ребенка и уйти с ним вдвоем.

– И?

– Ты именно это имела в виду? То есть ты собиралась проделать путь в десятки миль до Маяка почти самостоятельно?

– Именно это я и хотела сказать.

– Да. – Он делает глоток коньяка. – Так я и думал. Но ты назвала нас вымуштрованными солдатиками, перед тем как направила пистолет в лицо Галлахеру, кстати, тогда это не возымело должного эффекта на меня. Но что ты хотела этим сказать, вымуштрованными солдатиками?

– Это своего рода оскорбление, – смутилась она.

– Да, я понял, что это не поцелуй в щеку. Мне было просто любопытно. Хотела ли ты назвать нас безжалостными или что-то в этом роде?

– Нет. Я лишь указывала на вашу гипертрофированную дисциплину. Как будто вы таким родились и даже на задумываетесь об этом. Как будто большая часть решений принимается вами автоматически.

– Как у голодных, – смеется Паркс.

Джустин немного смущена, но старается не показывать этого.

– Да, – признает она. – Как у голодных.

– Ты умеешь оскорбить, – хвалит ее Паркс. – Серьезно. Это было очень неплохо. – Он снова наполняет ее бокал.

И кладет руку ей на плечо.

Джустин быстро отстраняется.

– Что, черт подери, это было? – спрашивает она с вызовом.

– Я думал, ты замерзла, – удивленно говорит Паркс. – Ты дрожала. Прости. Я ничего не имел в виду.

Долгое время она стоит в мертвой тишине, уставившись на него.

После решается сказать. Сейчас есть только одна вещь, заслуживающая этого.

Она хочет выплюнуть это на него, выплюнуть всю память, всю выпивку и последние три года своей жизни.

– Вы когда-нибудь убивали ребенка?

Вопрос бьет Паркса прямо между глаз.

Он чувствовал себя довольно расслабленно до этого момента. Коньяк впитался в него, притупляя боль от крошечных осколочных ранений на ногах и пояснице, которые он получил, когда взорвалась лестница. И вот он уже думал, что они поладили, но нет. Учитель четко определил ему место в своей личной энциклопедии. Сержант Паркс – кровожадный ублюдок. Ему есть что на это ответить – он напомнил бы ей, что за последние три года она не стала пунктом в меню голодных исключительно благодаря ему. И возможность продолжать свою работу, использовать все эти удобные маленькие гаджеты, – ничего бы не было без него. (Почему Маяк до сих пор стоит – если это, конечно, так, – является их домом?)

Но он не собирается отвечать. Их разговор пришел совсем не туда, куда бы ему хотелось, и сказав этой привлекательной женщине, что она глупая лицемерка, он ничего не добьется. Это лишь сделает их дальнейший путь чуточку сложнее.

Сержант разворачивается и направляется к пожарной двери.

– Наслаждайтесь видом, – говорит он через плечо.

– Я имела в виду до Катастрофы, – раздается голос Джустин за спиной. – Это прямой вопрос, Паркс.

Эти слова заставляют его остановиться и снова развернуться.

– За кого ты меня, черт подери, принимаешь? – спрашивает он.

– Я не знаю. Ответьте на вопрос. Убивали?

Ему не нужно думать над ответом. Он знает свои границы. И они незыблемы (в отличие от других людей).

– Нет. Я убил нескольких голодных в возрасте пяти или шести лет. Но у тебя не большой выбор, когда тебя хотят заживо съесть. Я никогда не убивал ребенка, который был бы, по твоему мнению, живым.

– А я убила.

Теперь ее очередь отворачиваться. Она рассказывает ему историю, ни разу не взглянув в глаза, даже несмотря на то, что в такой темноте зрительный контакт довольно условная штука. На исповеди же вы никогда не увидите лица священника. Но Паркс готов поспорить, что ни один священник не был на него даже близко похож.

– Я ехала домой. После вечеринки. Я пила, но не много. И я была уставшей. Я работала над одной статьей и две недели рано вставала и поздно ложилась, чтобы привести ее в порядок. Но это все не важно. Просто… ты пытаешься осознать это потом. Найти причины, которые привели к этому.

Хелен Джустин говорит монотонно. Паркс вспоминает письменный отчет Галлахера, с его многочисленными «таким образом». Но наклон ее головы и сила, с которой она вцепилась в бетонный парапет, придают рассказу живость.

– Я ехала по этой дороге. В Хартфордшир, где-то между «Южными дамочками» и «Поттерс баром». Несколько домов вдоль дороги, один бар, но в основном – живая изгородь. Я не ожидала… Я имею в виду, было поздно. После полуночи. Я не ожидала, что кто-то еще не спит и бродит по улице, и совсем не думала, что…

Кто-то выбежит на дорогу передо мной. Он вынырнул из щели в живой изгороди, как мне кажется. Никакой тропинки там не было. Он внезапно возник на дороге, и я ударила по тормозам, когда уже была над ним. Это ничего не изменило. Моя скорость была около восьмидесяти, когда я сбила его, и он… он отскочил от автомобиля, как мячик.

Я остановилась намного дальше. В сотне ярдов или около того. Вышла и прибежала обратно. Я надеялась, но… он был мертв, сомнений не было. Мальчик. Лет восьми или девяти. Я убила ребенка. Сломала его под кожей, так что он лежал на дороге с неестественно вывернутыми руками и ногами.

Мне кажется, я долго там сидела. Меня трясло, я рыдала и… не могла встать. Казалось, что очень долго. Я хотела убежать, но не могла даже пошевелиться.

Теперь она поднимает голову и смотрит на сержанта, но тьма почти полностью скрывает ее лицо. Виден только изгиб губ. Эта линия напоминает ему его шрам.

– Но потом я заставила себя, – говорит она. – Я пошевелилась. Я встала и уехала. Оставила машину в гараже и пошла спать. Я даже заснула, Паркс. Можешь в это поверить?

Я не могла понять, что мне с этим делать. Если я признаюсь, то загремлю в тюрьму, на моей карьере будет поставлен крест. И это не вернет мальчика к жизни, так в чем смысл? Конечно, я знала, что смысл был, и в следующие дни шесть или семь раз брала телефон в руки, но так и не решалась набрать номер. А потом мир рухнул и звонить уже было некуда. Мне сошло это с рук. Я выбралась сухой из воды.

Паркс долго ждет, пока не убеждается, что Джустин закончила. Правда, большую часть времени он пытается понять, что же она хотела сказать ему этой историей. Может, он был прав, когда думал, к чему это все ведет, и Джустин лишь проветривает свою древнюю прачечную перед тем, как они займутся сексом? Навряд ли, конечно, но ведь все возможно. В любом случае ответный ход с его стороны один – отпущение грехов, если только ты не думаешь, что грех непростительный. Паркс так не думает.

– Это был несчастный случай, – говорит он ей, указывая на очевидное. – И, наверное, в итоге ты сделала все правильно. Ты не похожа на человека, который позволяет дерьму катиться. – Он действительно так считает. Одна из черт Джустин, которая ему нравится, – ее серьезность. Он изо всех сил ненавидит легкомысленных, бездумных людей, танцующих на поверхности земного шара, не глядя под ноги.

– Да, но ты не понял, – говорит она. – Зачем, ты думаешь, я рассказала тебе все это?

– Я не знаю, – отвечает Паркс. – Зачем?

Она отступает от парапета и подходит к нему вплотную. Это может быть эротично, но нет.