Бессмертный стоял и не сводил глаз с Филиппа, а Филипп не сводил глаз с Ванессы и Бессмертного за ее спиной до последнего мгновения. Толпа не дала лекарю умереть без лишних мучений. Живое море рук, горящих глаз и разинутых в страшных воплях ртов схватило еще не умершего лекаря за руки и ноги, потянуло. Кол еще сильнее порвал грудь.

Филипп взглянул на Бессмертного и почувствовал, что больше не ощущает боли. Наверное, это он что-то сделал, чтобы не дать ему умереть в муках. В мыслях алхимика не было ярости и злобы на мир. Была только жалость к дочери, смирение и спокойствие.

Матросы обрубили канаты и сбросили трап. Чумные, успевшие взбежать по нему, мгновенно погибли от ударов секир разжалованных хускарлов. Филипп успел увидеть, как корабль начинает отходить от пристани, видел, что Ванесса теперь в полной безопасности, пока чумные тянули его конечности в стороны, движимые яростью и упивающиеся кровью.

Ванесса увидела, как толпа голыми руками четвертовала Филиппа, разорвала его на части, и тогда из ее горла исторгся горький вопль, от которого дрогнули даже самые черствые и безжалостные воины с фрегата. Это был крик дочери, во второй раз жестоко потерявшей отца.

Бессмертный стоял на палубе, невидимый для людей, и смотрел на толпу и на Ванессу. Стоял и смотрел в мрачной задумчивости, как будто заново переживал какой-то отрывок из своей бесконечно долгой жизни. Так и было.

Корабль плыл в Десилон.

Несколько дней Ванесса оплакивала Филиппа. В эти дни кок приносил ей еду в капитанскую каюту, которую она занимала. Сначала девушка ничего не ела, и только спустя два дня, когда голод и жажда стали невыносимыми, она притронулась к пище и больше не мучала себя. Когда Ванесса в первый раз вышла на палубу из капитанской каюты, прошла неделя со дня отплытия в Десилон.

Большую часть дня Ванесса просто пыталась свыкнуться с утратой, пережить ее так же, как все остальные. Однако это было слишком тяжело сделать, боль от потери последнего дорогого ей человека была слишком сильной, невыносимой, она обжигала ее изнутри и обугливала душу. В жизни девушки как будто стало меньше света, и дело было не только в темной каюте. Ей казалось, что больше ничто и никогда не обрадует ее, что тяга к знаниям и желание узнать абсолютно все станут несбыточными детскими мечтами, растянувшимися на десятилетие. Однако кое-что по-прежнему радовало Ванессу в этом мире. Для нее воспоминания о лекаре оставались светлыми, грусть через неделю перестала быть невыносимой и обжигающей, стала приятной, от воспоминаний наворачивались слезы не только горечи, но и радости. Он стал ей вторым отцом, ничуть не худшим, чем Солт. И то, что Филипп оставил после себя, было для нее самым дорогим на свете.

Она нашла содержимое сумки с одной порванной лямкой на третий день своего пребывания в море. В ней, завернутые в наспех сложенную белую скатерть, лежала книга "Виды болезней..." с его подписью, какой-то чек и конверт с надписью на фронтальной стороне "Ванессе от Филиппа".

Ванесса сидела на кровати в капитанской каюте. Ее руки, держащие измятый по краям лист бумаги, освещал подсвечник с пятью зажженными свечами. Девушка в раз за разом перечитывала письмо, которое уже знала наизусть. Она читала и слышала голос Филиппа в мыслях, слабо улыбалась от счастья и грусти. Это был лекарь и алхимик, которого она знала и любила. Часть его навсегда осталась с ней вместе с его уроками, вложенными в нее знаниями, разговорами за столом или под луной, спорами и смехом. Книга тоже заключала в себе частицу Филиппа, но в ней он не обращался к ней напрямую. Когда Ванесс в первый раз после столь болезненной для нее утраты прочитала письмо, у нее было чувство, что лекарь на минуту воскрес и простился с ней, коснулся ее и успокоил. Ванесса перечитывала письмо и вспоминала то ощущение, снова уверялась в том, что Филипп какой-то своей частью все еще с ней:

"Дорогая Ванесса, - читала она, -

Извини, что покинул тебя так рано. Не все в этом мире в моей власти, и не все случается так, как мы этого хотим. Очень хотелось остаться с тобой еще хотя бы на пару дней, но, увы, я чувствую, как мой час близится, с каждой минутой все быстрее. Хоть смерть и обходила меня стороной бесконечно долгое время, шансов спрятаться от нее нет, как нет шансов избежать ее ни у одного смертного существа. Было бы у меня в запасе еще несколько лет, чтобы увидеть, чем обернется твоя жизнь, чтобы провести тебя по выбранному тобой пути и поддержать на нем! Я бы, не задумываясь, продал дьяволу душу за эту возможность, за эти два года. Но я ни о чем не жалею. Кроме одного: я почти полностью уверен, что мой уход из жизни причинит тебе боль. Почти полностью, потому что за месяц можно привязаться, полюбить, жертвовать, но не узнать человека. А там, где есть незнание, для ученого кругом одни сомнения. Мне больно оставлять тебя одну, чертовски больно, но какая-то часть меня надеется, что ты забудешь, не станешь оплакивать меня и страдать из-за моей смерти.

В тот же день, когда ты дала свое согласие на мое опекунство, я решил для себя, что непременно поведаю тебе всю правду о том, кто я, расскажу о своем прошлом. Поклялся, что не буду держать от тебя секретов. К сожалению, я так и не смог сделать этого раньше, к этому никто из нас не был готов. Я боялся того, что ты можешь подумать или увидеть, боялся разлуки и потому молчал. А когда понял, что могу рассказать тебе обо всем, то уже было не до этого: свирепствовала чума, нужно было искать лекарство, проблемы навалились на меня целым скопом. Но теперь страх разлуки прошел, и моя история, изложенная на бумаге, возможно, после всего произошедшего покажется тебе не столь шокирующей и невероятной.

Все началось немногим более века назад. Тогда я еще не был ни алхимиком, ни лекарем. В юности мы были с тобой очень похожи, Ванесса, меня тоже интересовало абсолютно все, а я жил в столице, так что я метался от одного к другому, глотал знания жадно, ненасытно, цеплялся за любую возможность; точно маленький ребенок, я тянул руки ко всему, что вызывало во мне интерес. Изобретал, писал, придумывал, варил препараты. Тогда мне было едва ли за двадцать, я рвался познавать мир и не слушал никого. Но самый большой интерес я проявлял к алхимии и загадкам прошлого. В Университете я был на хорошем счету, поэтому, когда группа авантюристов-археологов нашла вход в древний склеп под Маракатом, я незамедлительно примкнул к ним.

Склеп был действительно глубоким и древним, и он скорее напоминал гигантский подземный лабиринт. И в спокойной обстановке было просто свернуть не туда, понятия "прямо" не существовало в тех коридорах... Так уж вышло, что я отбился от группы и заблудился. Плутал довольно долго, пытался найти следы, все без толку. В конце концов, я вышел в просторный по меркам склепа зал, где стояло несколько древних саркофагов, обитых серебром и обсидианом. Я понимал, что надо возвращаться, искать своих компаньонов, но любопытство взяло верх. Пройди я мимо саркофага, ничего бы не случилось, и все мои страдания оказались бы не более чем страшным сном. Но я не прошел мимо, я заглянул внутрь одного из них. И нашел только истлевший скелет. Никаких древних механизмов, сокровищ или свитков. Однако в скрещенных на груди ладонях скелета покоился старинный кинжал. Помню, как в свете факела его клинок блестел серебром, как в огромном рубине на рукояти отражались всполохи пламени. До сих пор эта картина представала передо мной в кошмарах так же ясно, как и тогда наяву. И я даже немного рад, что скоро все закончится.

Я протянул руку, чтобы дотронуться до кинжала. Не знаю, хотел ли я взять его себе или просто убедиться, что это не мираж и не иллюзия, вызванная причудливой игрой света, но моя рука коснулась клинка. Я порезался. Одно легчайшее прикосновение к лезвию, и оно тут же прорезало перчатку и плоть до кости, я закричал, страшно, как я помню. На этот крик прибежали мои попутчики. Рана не была серьезной. И все же, порезавшись, я подхватил болезнь, которая почти наверняка ждала своего часа на том лезвии.