Священника Филипп нашел в его келье. Тот сразу посмотрел на него неодобрительно, но уже не так, как в первый раз, когда узнал, что Филипп лекарь. Алхимик уже подумал, что его просьба о помощи и разговор в доме Солта сделали свое дело, и теперь будет легче уговорить священника. Конечно, он ошибся. Ни понимания, ни нормального разговора Филипп здесь не нашел.

Ровно в полдень Алхимик снова шел по главной дороге по направлению к кораблю. Он уже перестал обращать внимание на взгляды окружающих и на то, как они шепчутся между собой. Он был весь как на иглах после того разговора с Мартином, который не только вышел ненормальным, но и вообще выходил за рамки любых разумных представлений о разговоре.

Началось все со вполне безобидной просьбы утвердить документ. Один из тех документов, которые священник повсюду носил с собой, их было немного, всего два. Право на свободный вход в закрытую для простых людей территорию и право на жилье, бесплатное и соответствующе требованиям Филиппа. Требование было всего одно: дом с двумя раздельными комнатами, в одной из которых можно жить. Последний документ Филипп и предъявил священнику как главе поселения. Только Мартин увидел содержание документа, как к нему моментально вернулось состояние, потерянное после беседы в доме Солта:

- Я сказал, нам не нужен второй лекарь! - Вскричал священник, багровея, и Филипп понял, что разговор не склеится. И все-таки он попробовал.

Двадцати минут хватило, чтобы у всегда мертвенно спокойного Филиппа повалил пар из ноздрей. Священник был непрошибаем, как скала.

- Я понимаю, что второй лекарь вам не нужен. - Говорил Филипп, выделяя слово "вам". - Но вы - не центр мира и не пуп земли. Есть еще и остальной мир, которому нужно лекарство от чумы.

- Вы доведете нас со своими лекарствами и ядами! Болезнь - это наказание человеку за его грешную жизнь, или испытание, посланное Богиней! И вы не сможете снять с человека болезнь своими ядами и зельями, так же, как не сможете снять ими божественную кару, ваши богомерзкие дела только навлекут на нас еще больший гнев Бессмертной!..

Филипп хорошо помнил свои собственные слова, помнил, как говорил, что разрушать слепую веру и предрассудки разумными доводами - это все равно, толочь воду в ступе. И все же ему очень хотелось, чтобы все закончилось тактично: окончанием спора и нахождением компромисса, но не предъявлением ультиматума. Спустя достаточно долгое для такого спора время Филипп не выдержал и достал тот свернутый в трубочку лист пергамента, который он так бережно нес по пути к храму. Лекарь положил его на столик, практически единственный предмет мебели в келье священника, если не считать стула и кровати.

Только пергамент коснулся поверхности стола, священник оборвал свою речь. Подозрительно уставился взглядом колючих глаз на лист, потом на Филиппа, перевел взгляд обратно на документ. Молчал. Долго.

- Что это? - Наконец, спросил священник. Все еще злобно, но больше удивленно. Он взял лист обеими руками и начал читать. Сухие пальцы сжали документ по краям, сдавили, чуть не разрывая.

"Узнал, шельмец. - Подумал Филипп со смесью облегчения и злорадства. - Разумеется, каллиграфии тебя не учили. Подвоха ты не найдешь, неточностей не увидишь, печати в лицо не знаешь. Но общую форму, вид и содержание ты все еще хорошо помнишь".

- Благосклонность короля. - Отвечал лекарь. - Раз вы считаете, что не обязаны предоставить мне жилье по моему требованию, то, может, вас разубедит документ, подписанный лично нашим монархом.

Глаза Мартина превратились в две злобные черные щелочки. Он молчал, глядя то на документ, то на Филиппа. В нем злоба и ненависть к лекарям боролась со страхом перед практически всемогущим королем. Верность старой мятежной церковной власти противостояла страху перед властью новой, более сильной, централизованной и не прощающей изменников. Власти, которая благоволила Филиппу и в лице которого она представала теперь на Зеленом берегу. В глазах бывшего епископа земли Риветской Филипп был одним из демонов, пришедших к власти. В глазах лекаря Мартин был старым закостенелым клириком, бывшим епископом, возглавившим вместе с верховным духовенством Церковный бунт. У одного из них было желание убить другого, но не было ножа и сил. У второго была трость со спрятанным в ней мизерикордом, были силы, но не было желания. И они смотрели друг другу в глаза, точно два пса, готовых загрызть друг друга, и этот прямой зрительный контакт выражал больше, чем любые слова.

Филиппу на мгновение показалось, что победит злоба и взаимная неприязнь.

- Ладно. - Священник, казалось, выплюнул это слово, как кусок застывшего на морозе дегтя. Это короткое слово доставило Филиппу огромное облегчение. - Будет вам жилье.

Лекарь решил, что ему не хочется гадать о причине единственно разумного решения, которое бывший епископ все-таки принял.

- Рад, что мы наконец-то договорились. - Подытожил Филипп. Как оказалось, преждевременно. - Мне нужен дом с двумя комнатами, одна из которых пригодная для того, чтобы жить в ней.

- Есть один дом. С тремя комнатами.

- Отлично. Где?

- В лесу. Это был дом лесоруба. До того, как он убил всю свою семью, жену и бросился в море с камнем на шее. Там никто уже несколько лет не живет, кроме привидений.

Филипп промолчал. Такие случаи в городах вызывают куда меньше шума, в то время как в деревнях и селах они еще несколько лет будоражат людей. У него была мысль, что священник подложит ему свинью, но дом в лесу, на большом отдалении от поселения, да еще с такой репутацией - это было выше всех похвал. Несмотря на то, что Филипп привык жить отдельно от других людей и сказки типа вампиров, призраков и оборотней давно перестали быть для него чем-то иным, кроме местного фольклора, его не слишком прельщала возможность пожить в доме убийцы, пожалуй, единственного реального монстра. Но с другой стороны - три комнаты. Будет, где развернуться. Да и любопытные не будут шастать под окнами.

- Ко мне больше не приходите. - Сказал Мартин злым категоричным тоном. - А к дому вас кто угодно отведет. К нему дорогу даже малые дети знают.

- Да, я забыл вам сказать...

Мартин посмотрел на него так, что Филиппу померещился запах паленой кожи. И вовсе не потому, что взгляд обладал могучей силой и разил наповал, точно копьем, своей испепеляющей ненавистью. Просто Филиппу доводилось видеть, как сжигают на кострах "еретиков" и "ведьм". Иногда демонстративно, без всяких весомых обвинений, исключительно для народа, в нравоучительных и развлекательных целях. Взгляд Мартина был настолько нехорошим и злобным, что вернул к жизни те моменты. Заставил вспомнить беснующуюся перед кострами толпу. Огонь, медленно ползущий по высоким кострам к ногам приговоренных. Дикие крики сжигаемых заживо. Запах паленой плоти.

Кто знает, может быть, все закончилось бы совсем по-другому, если бы тогда Филипп поддался порыву ярости и всадил бы мизерикорд в грудь клирику. Но лекарь не поддался. Даже не шелохнулся. Сдержал себя, сдержал смертельную обиду за гибель родных и друзей во время бунта, сдержал гнев, подавил чувство мести. Удержал себя от поступка, который иногда снился ему в кошмарах, но не пугал, наоборот, привлекал. Филипп сдержался, решив для себя, что все давно прошло. Те времена взаимной ненависти, лившейся ручьями крови, времена страшного голода, от которого умерла Лиана, первая ученица Филиппа, времена нескончаемых эпидемий, бесконечных войн и пожаров прошли, прошли вместе с ними и люди, рожденные в тот век. Он сдержал себя, потому что в тот момент вместе с яростью от воспоминаний в Филиппе проснулась какая-то жалость к священнику. Ему думалось, что один жалкий и старый человек, оставшийся от тех страшных времен, уже не враг. Что этот клирик, бывший епископ земли Риветской, изгнан своими же собратьями и новой властью отовсюду под страхом смерти, думал, что ему и так осталось недолго жить на этом свете. А остаток этой жизни он проведет на краю света в одиночестве, в своей келье, замкнувшись в своих убеждениях и все отчетливее впадая в старческий маразм. И Филипп позволил состраданию внутри себя перебороть обиду, ярость, горечь, жажду справедливости, жажду мести и крови преступника. Решил, что будет лучше и благороднее пожалеть старика и дать ему дожить в тишине и покое свой век.