Рузвельт всегда цитировал своего героя, генерала Улисса С. Гранта, чьи слова вдохновляли президента при проведении своей политики. В данном случае речь шла о плане, достаточно великодушном, но принуждающем врага сдаться без всяких условий. Версаль не должен был повториться, теперь все решать будут только победители. Рузвельт вспоминал слова Гранта генералу войск Конфедерации Симону Бакнеру после захвата Форт-Донельсона 16 февраля 1862 года: «Никаких условий, кроме безоговорочной и немедленной капитуляции, не может быть принято». Грант придерживался этой позиции в течение всей войны, не изменив ее и по отношению к генералу Ли. Рузвельт никогда не чурался некоторого приукрашивания какой-нибудь истории, чтобы сделать ее выразительнее и интереснее. С течением времени это стало проявляться и в отношении личности Гранта. Вот как он объяснял Хэллу позицию Гранта относительно безоговорочной капитуляции: «Сдача генерала Ли Гранту – самое яркое тому подтверждение. Ли хотел договориться об условиях капитуляции, но Грант сказал ему, что он может рассчитывать на его (Гранта) справедливость и беспристрастность. И Ли капитулировал. После этого Ли сразу же поднял вопрос о лошадях офицеров Конфедерации, бóльшая часть которых была их личной собственностью, на что Грант ответил, что они могут взять своих лошадей домой, поскольку в них возникнет потребность во время весенних полевых работ»[627].

Стремясь унять страхи тех, кто боялся, что с наступлением мира придет и возмездие, Рузвельт 12 февраля выступил по радио с речью, в которой более полно изложил свою позицию: «Тем, кто в панике стремится избежать ответственности за свои преступления, мы говорим – все Объединенные Нации говорят, – что единственные условия, которые мы готовы обсуждать с любым правительством “стран оси“ или с какой-либо группировкой “стран оси“, – это условия, объявленные в Касабланке: “Безоговорочная капитуляция“. Следуя этому нашему непреклонному принципу, мы не намерены причинить какой-либо вред народам “стран оси“. Но мы намерены привлечь к ответственности и к наказанию варваров, стоявших у руководства этими странами, сообразно степени вины каждого из них перед человечеством».

В марте 1943 года во время обеденной встречи в кабинете президента с Иденом, Хэллом и Гопкинсом Рузвельт подтвердил этот принцип. Гопкинс вспоминал: «Он не хотел никакого перемирия после разгрома нацистов; он считал, что мы должны настаивать на полной капитуляции без каких-либо обязательств перед противником, без обсуждения того, что мы должны и чего не должны делать после капитуляции противника»[628].

По мере продолжения войны на Рузвельта оказывали давление Хэлл и другие, настаивая, чтобы президент смягчил свою позицию относительно безоговорочной капитуляции. Они мотивировали это тем, что слишком жесткая формулировка его заявления вынуждала государства-сателлиты продолжать боевые действия. Аналогичную позицию через Молотова выразил и Сталин. Посла Гарримана попросили точно разъяснить термин безоговорочной капитуляции, исходя из того, что неопределенность пугает людей и удерживает страны-сателлиты от капитуляции. Однако Рузвельт отказался что-либо объяснять и конкретизировать. Когда Хэлл попытался надавить на него, он ответил ему 17 января 1944 года в письменной форме:

«Откровенно говоря, мне не нравится идея переговоров для конкретизации термина “безоговорочная капитуляция“. Россия, Британия и Соединенные Штаты договорились не заключать никаких сепаратных договоров о перемирии, и в каждой ситуации нам следует оставаться верными своей собственной позиции по этому вопросу без консультаций друг с другом. Думаю, в каждом случае нам следует придерживаться своей собственной позиции по этому вопросу.

Народу Германии следует внимательно отнестись к моим словам, произнесенным в канун Рождества. В сущности, нам и в голову не приходит мысль об уничтожении народа Германии… разумеется, при условии, что они откажутся от своей нынешней философии завоевания мира… О чем бы мы сейчас ни договорились, слова можно изменить или переосмыслить, как только какая-либо страна изъявит готовность капитулировать»[629].

Сталин понял позицию Франклина Делано Рузвельта и 10 июня 1944 года по собственной инициативе дипломатично заявил Гарриману: «…Во всем, что касается капитуляции Германии, у нас нет разногласий»[630].

В июне 1944 года Рузвельт согласился внести коррективы в свою позицию, но только применительно к странам-сателлитам. Поскольку Молотов и Сталин умаляли значение пропаганды безоговорочной капитуляции для принуждения стран-сателлитов к капитуляции, Рузвельт согласился, что термин «безоговорочная капитуляция» можно изъять из пропаганды, нацеленной на указанные страны. Следовало учитывать, что стране-сателлиту предстояло порвать союз с Германией и дальше сражаться бок о бок с союзными армиями, включая Красную армию, а потом возмещать СССР причиненный ущерб и репатриировать советских военнопленных и военнопленных союзных армий.

Были и те, кто считал, что требование Рузвельтом безоговорочной капитуляции затянет войну, поскольку такая перспектива напугает немцев. Возможно, оно и в самом деле могло затянуть ее. Рузвельт допускал такой вариант. И все же он настаивал на своем, поскольку был уверен, что эта мера позволит избежать войн в будущем.

– Некоторые мои добросердечные и высоконравственные оппоненты идеи безоговорочной капитуляции полагают, что если мы изменим эту формулировку, Германия сможет капитулировать гораздо раньше… то есть они считают этот термин слишком жестким и слишком грубым[631], – сказал он одному из журналистов в Гонолулу в 1944 году.

– Условие безоговорочной капитуляции остается в силе? – спросил журналист.

– Да. Практически все немцы отрицают тот факт, что они проиграли прошлую войну, но теперь им предстоит признать это, – ответил президент.

Между тем у Сталина было совершенно иное представление о послевоенном мире. Он мыслил менее возвышенными категориями, чем американский президент, и его беспокоило исключительно место России в мире. Он был уверен, что, хотя страны Европы, в конце концов, проникнутся идеями коммунизма (поскольку он представляет более совершенную экономическую систему, и капитализм, в конечном итоге, был обречен), но на это уйдет немало времени, двадцать или тридцать лет. Поэтому следует обеспечить мирное развитие событий, пока этот процесс не достигнет желаемой цели. Единственным инструментом ускорения этого (неизбежного) процесса должна была стать пропаганда, силовое решение не годилось: слишком неравны были силы. Он заявил газетному издателю Рою Говарду: «Мы, марксисты, считаем, что революция произойдет и в других странах. Но произойдет она только тогда, когда это найдут возможным или нужным революционеры этих стран. Экспорт революции – это чепуха. Каждая страна, если она этого захочет, сама произведет свою революцию, а ежели не захочет, то революции не будет»[632]. (Он был убежден, что, например, Германия – совершенно неподходящая страна для коммунизма: по этому поводу широко известно высказывание Сталина, что коммунизм «так же идет Германии, как корове седло»[633].)

Сталин твердо верил, что сможет превратить Советский Союз в общество, которое будет превосходить Запад. Согласно учению Маркса и Энгельса, банкиры и промышленники капиталистических стран избавляются от конкурентов, препятствуют технологическим обновлениям, поэтому их деятельность неэффективна. Социализм более эффективен и развивается лучше. Убеждения Сталина опирались на то, что он ликвидировал в Советском Союзе безработицу, обеспечил продовольствием, жильем, образованием и здравоохранением тех, кто раньше имел все это на минимальном уровне либо не имел вовсе. Сталин реорганизовал советское общество сверху донизу. Его пятилетние планы давали ошеломляющие результаты, хотя и дорогой ценой, которую в те годы еще не осознавали. Выполнение этих планов достигалось гигантским трудом и крайне жесткими мерами, как считал Джозеф И. Дэвис[634]. Сталин превратил Советский Союз из отсталой страны в признанное всеми индустриальное государство. Коллективизация крестьянских хозяйств, повлекшая за собой уничтожение и депортацию миллионов крестьян, а также фактическое истребление кулаков, завершила процесс окончательного преобразования России. В 1928 году Советский Союз выплавлял 4,3 миллиона тонн стали, а в 1938 году эта цифра увеличилась до более 18 миллионов. Годовое производство грузовых автомобилей выросло с 700 до 182 000[635]. То есть за какие-то десять лет Советская Россия превратилась из аграрной страны в индустриальное общество. Так что у Сталина были все основания верить, что его экономическая модель стала практическим подтверждением учения Маркса и Энгельса.