Сталин знал, что в лондонском эмигрантском правительстве было несколько здравомыслящих политиков. Одним из них был премьер Станислав Миколайчик, лидер Польской крестьянской партии. Лучший и самый благоразумный человек в этом правительстве, он не исповедовал антисоветских взглядов, но не имел возможности контролировать других членов правительства. Президент США встречался с ним в Белом доме, после чего советовал и Сталину встретиться с ним: «Он [Миколайчик] вполне понимает, что все будущее Польши зависит от установления подлинно хороших отношений с Советским Союзом»[882]. После ознакомления с докладом ГРУ на материале расшифровки магнитной записи встречи Рузвельта с Миколайчиком стало ясно, что президент поддерживает позицию Сталина в отношении Польши (совершенно очевидно, что утечка была организована Госдепартаментом). В докладе ГРУ говорилось:
«Во время визита премьер-министра Польши в Вашингтон Рузвельт настаивал на удалении из польского правительства антисоветских элементов из группы Соснковского, а также на согласии поляков на прохождение границы по “линии Керзона“. Он также настаивал на том, чтобы [польское] правительство вошло в рабочий контакт с польскими патриотами в Москве и польскими дивизиями на Восточном фронте… Миколайчик согласился действовать в духе предложения Рузвельта, однако лишь в случае полной поддержки со стороны польских эмиграционных кругов Лондона»[883].
Снова заручившись поддержкой Рузвельта, Сталин вскоре после высадки союзных войск в Европе написал президенту, что надеется на сильную, независимую и демократическую Польшу с правительством, в которое войдут польские деятели из Англии, Америки и СССР, «и особенно польские демократические деятели, находящиеся в самой Польше, а также… на признании польским правительством “линии Керзона“ как линии новой границы между СССР и Польшей»[884]. Но за это время Красная армия разбила немцев и вошла в Польшу, и советское правительство сформировало Польский комитет национального освобождения для управления страной.
Как это уже случилось в 1939 году, Польшу продолжали раздирать распри между ее ведущими политиками. Миколайчик и его правительство вели ожесточенные споры, какую из двух польских Конституций следует признать действующей: Конституцию 1921 года либо крайне авторитарную Конституцию, принятую в 1935 году. Велись споры и о границе, и о вероятности гражданской войны в Польше. В августе Сталин писал Рузвельту, что, возможно, польские группы уже начали работать совместно. Польский комитет национального освобождения предложил Миколайчику пост премьера и четыре министерских портфеля: «Как Польский национальный комитет, так и Миколайчик выражают желание совместно работать… Можно считать это первым этапом во взаимоотношениях между Польским комитетом и Миколайчиком и его коллегами. Будем надеяться, что дальше дело пойдет лучше»[885]. Но этого не случилось. Во всех отношениях сложилась непростая ситуация. Варшавское восстание только ухудшило ее. Когда в конце июля 1944 года Красная армия вышла на восточный берег Вислы, вместо оказания помощи малочисленным и плохо вооруженным варшавским патриотам, восставшим против нацистов и тщетно пытавшимся своими силами освободить столицу, Красная армия вдруг прекратила двигаться вперед. Как стало известно только впоследствии, немцы тогда бросили в бой четыре свежие бронетанковые дивизии. Маршал Константин Рокоссовский, командующий 1-м Белорусским фронтом, родившийся в Варшаве поляк, сообщил Сталину, что у армии нет другого выбора, кроме как отойти назад. Несколько дней спустя в поисках информации Александр Верт, специальный корреспондент Би-би-си, находившийся всю войну в России, разыскал Рокоссовского и взял у него интервью. Он спросил маршала: «Было ли Варшавское восстание оправданным?» Ответ Рокоссовского был следующим: «Нет, это была трагическая ошибка… Восстание имело бы смысл, если бы мы уже стояли у ворот Варшавы»[886].
В результате данного решения Рокоссовского немецкая армия подавила восстание, оставив на улицах Варшавы тела почти четверти миллиона убитых и искалеченных польских патриотов. Черчилль попробовал при поддержке Рузвельта посылать авиацию союзников сбрасывать осажденному городу оружие и продовольствие, но судьба Варшавы уже была решена. В сентябре после согласования определенной помощи Варшаве Сталин оценил ситуацию как попытку свалить вину с больной головы на здоровую[887]. Гарриман сначала посчитал трагедию результатом циничного расчета, но позднее понял, что события не всегда таковы, какими сначала кажутся. Двадцать лет спустя, вспоминая Варшавское восстание, он признавался историку Артуру Шлезингеру: «Это дело рук лондонских поляков, которые надеялись успеть опередить русских и самим захватить Варшаву»[888]. Миколайчик, которому не удалось убедить свой кабинет согласиться с границами, предложенными Сталиным, был заменен другим министром, «министерские перестановки в польском эмигрантском правительстве еще больше ухудшили положение и создали пропасть между Польшей и эмигрантским правительством»[889], как сообщил Сталин Рузвельту.
И теперь, в Ялте, Сталин обвинил лондонское правительство в эмиграции в том, что оно засылает в Польшу агентов, которые препятствуют движению частей Красной армии в Польше, убили 212 военнослужащих, нападали на базы снабжения и в нарушение закона разворачивают радиостанции. «Мы будем поддерживать правительство, которое будет обеспечивать мирную обстановку в тылу».
До закрытия сессии Рузвельт решил предоставить слово Черчиллю, который заявил, что британское правительство и правительство СССР имеют разные источники информации. Он не уверен, что люблинское правительство представлено более чем одной третью населения, как и в том, что оно сможет удержаться у власти, если люди получат возможность свободного волеизъявления. И в заключение заявил: «Британское правительство не дает согласия на признание люблинского правительства Польши»[890].
Рузвельт открывал сессию, Черчилль завершил ее, заявив Сталину о непризнании люблинского правительства. Но выступление Сталина произвело на всех впечатление.
Часы показывали уже восемь вечера, когда в работе конференции был объявлен перерыв. Каждый из руководителей отправился в свою резиденцию на ужин. Рузвельт ужинал с дочерью Анной, Бирнсом, Лихи, Гарриманом, дочерью Гарримана Кэтлин, Эрли и Эдом Флинном. Гопкинс оставался в своей спальне. Позднее Рузвельт встретился с Боленом и обсудил с ним окончательный вариант послания Сталину о Польше. Президент хотел, чтобы Сталин успел прочесть его до начала завтрашнего пленарного заседания. В конце января Рузвельт посылал Гопкинса и Стеттиниуса в Париж, Рим, Неаполь и Лондон «измерить температуру» Европы, чтобы в Ялте не возникло никаких сюрпризов, а также передать Черчиллю текущие новости. В Лондоне Гопкинс постарался успокоить уязвленное самолюбие Черчилля, расстроенного тем, что по ряду проблем президенту удается настоять на своем решении. США и Британия никак не могли принять солидарное решение по Италии. Черчилль хотел видеть на троне короля Виктора Эммануила, против чего возражал Рузвельт, который писал премьер-министру: «Он настоящий сатана, мне говорили. Даже зубами щелкает перед обедом»[891]. Их мнения разошлись и в отношении кандидатуры графа Карло Сфорцы на должность министра иностранных дел Италии. Тревожило Черчилля и непримиримое отношение президента к колониям. А последним ударом для него стал отказ Рузвельта на просьбу Черчилля задержаться на Мальте хотя бы на несколько дней.
