Президент привлек Стеттиниуса к дискуссиям по атомной бомбе вскоре после назначения его государственным секретарем. Как это зачастую и случалось, разговор состоялся в кабинете Рузвельта, напоминавшем корабль. Хотя Рузвельт держал Хэлла в полном неведении о бомбе, Стеттиниусу он почти без промедления сообщил, что «настало время и Государственному департаменту подключиться к ситуации с атомным проектом»[760]. Стеттиниус мгновенно включился в работу, стал отслеживать активность советской шпионской сети в Соединенных Штатах, которая, как он быстро узнал, была такой впечатляющей, что он, как и Стимсон, теперь понимал: «русские определенно располагают какими-то сведениями о том, что происходит».
Перед выездом в Ялту Рузвельт уже до такой степени настроил себя на то, чтобы поделиться с Советским Союзом информацией об атомной бомбе, что во время конференции он попробовал убедить Черчилля, что время для этого уже пришло. И не только потому, что его ближайшие советники рекомендовали ему поступить так: Рузвельту уже было хорошо известно, что Сталин не только знал о «Манхэттенском проекте», но и добивался, чтобы советская разведка активизировала деятельность в этом направлении. На второй день конференции Стеттиниус сообщил президенту, что ядерная гонка уже началась, что на этом направлении действуют 125 советских шпионов и что следует подготовиться к обсуждению этой темы со Сталиным, так как «он может спросить об этом»[761]. (Фактически Стеттиниус вместе с Маршаллом старался сформулировать, что именно президент должен рассказать Сталину о бомбе[762].) Кроме того, как доложил Стеттиниус Рузвельту, возникла новая угроза утечки важной информации к русским агентам: в Монреале над проектом атомной бомбы работал некий французский ученый, который был замечен в симпатиях к Советскому Союзу.
Как результат – вскоре после этого Франклин Рузвельт шокировал Черчилля (это был его способ подготовить того к неизбежному). Президент сообщил Черчиллю, что, по его убеждению, настало время посвятить Сталина в атомные секреты «на том основании, что де Голль, если он узнает об этом, конечно же, постарается нас перехитрить и поведет двойную игру с Россией»[763]. Естественно, услышав такое, Черчилль пришел в бешенство.
Сразу же после окончания конференции Вэнивар Буш вновь сообщил Стимсону, что он хотел бы поделиться с Советским Союзом данными о ядерных исследованиях. После этого Стимсон заявил Харви Банди, своему помощнику по атомному проекту (который, как и Стимсон, был членом йельского клуба «Череп и кости»): «Буш пришел в такой восторг, когда получил сегодня утром известие о соглашении по вопросу проведения конференции в Ялте, что буквально рвется проявить великодушие к русским в этом вопросе»[764]. Стимсон согласился с Бушем, что это неплохая идея, но посоветовал немного подождать, чтобы специально использовать ее в качестве козырной карты на переговорах, и не «выносить этот вопрос на конференцию до тех пор, пока русские не проявят явную готовность согласиться на взаимовыгодное соглашение». Вопрос состоял не в том, говорить ли об этом Сталину, – вопрос заключался в том, чтобы использовать эти научные данные в наиболее подходящий момент и самым плодотворным образом.
У Буша возникла другая идея, и спустя два дня он пришел к Стимсону, чтобы обсудить ее с военным министром[765]. Он предложил объединить усилия государств в проведении всех научных исследований и организации взаимного обмена всеми данными, которые могут представлять интерес для применения в военных целях, чтобы удержать другие государства от разработки тайных планов создания секретных вооружений в послевоенное время. Симпсону такая идея показалась интересной по отношению к русским, но он опять посоветовал подождать с этим, поскольку прежде всего надо завершить ту работу, которая велась на данном этапе: «Было бы неразумно делать это, прежде чем мы увидим, что Россия готова встать на путь либерализации в обмен на материалы по проекту комитета “S-1”».
Тема атомной бомбы волновала военного министра и в контексте его служебной ответственности, и как нравственная проблема, поскольку именно он непосредственно отвечал за все, что касалось проекта. К марту Стимсону доложили, что в разработке бомбы достигнут определенный прогресс, все шло по графику. К этому времени Германия уже находилась на грани полного разгрома, Советская армия и армии союзников уже вторглись в глубь страны, и руководство США рассчитывало, что к лету будет объявлено о победе. Стало необходимо как можно скорее принять решения сразу по нескольким вопросам: какой объект в Японии подвергнуть бомбардировке, надо ли заранее предупреждать Японию об этом и как поступать с русскими. И это было для Стимсона тяжким бременем.
В понедельник 5 марта Стимсон снова обсуждал это с Банди: «Нам предстоит принять очень важные решения. Скоро мы просто не сможем откладывать их на потом… Несомненно, это самое важное из того, что мне приходилось делать с тех пор, как я занял кабинет военного министра, поскольку это касается вопросов, которые даже намного серьезнее, чем курс нынешнего правительства»[766]. Как поступить с Россией, что делать с бомбой – эти вопросы продолжали занимать министра до конца понедельника. Поскольку генерал Маршалл уже начал собираться домой (их кабинеты находились рядом и соединялись дверью), Стимсон, как он записал в своем дневнике, решил «посоветоваться с ним на эту тему. Генерал – один из немногих, кто знал об этом, и я хотел услышать его мнение по поводу возможного решения всех этих проблем».
Премьер-министр Канады Макензи Кинг, давний, еще по учебе в Гарварде, друг президента Рузвельта, посетил Белый дом 9 марта. Прибыв пополудни, он сразу же направился в Овальный кабинет, где застал Элеонору за чашкой чая. При появлении президента Кинг подошел к нему и поцеловал его в щеку. («Он специально повернулся ко мне боком для этого».) Кинг не видел Рузвельта с сентября, со времени отъезда из Квебека, и его первым впечатлением было, что президент «выглядит намного старше», его лицо «сильно похудело», но ему тут же объяснили, что президент намеренно сбрасывает лишний вес. Поскольку общение затянулось, тревоги Кинга по поводу здоровья президента постепенно развеялись, он увидел, что президент прекрасно себя чувствует. После запоздалого и неофициального обеда с Элеонорой и Анной Беттигер в небольшой семейной столовой Рузвельт пригласил Кинга вернуться с ним в Овальный кабинет. Они беседовали несколько часов. Кинг сидел в кресле напротив сидящего на кожаном диване президента. «Когда я взглянул на часы, выяснилось, что мы непрерывно разговаривали с половины девятого вечера до двадцати минут двенадцатого, хотя мне казалось, что еще нет и десяти. Президент сказал, что не чувствует себя усталым. Беседа доставляла ему удовольствие»[767], – написал Кинг в своем дневнике. Он был посвящен в тему атомных исследований, поскольку Канада являлась главным поставщиком урана. В середине беседы Кинг спросил об атомной бомбе. «Когда я спросил о некоем оружии, которое может быть применено, – написал Кинг в дневнике уже поздно ночью, – он ответил, что, по его мнению, все работы закончатся к августу и что главная сложность заключается только в понимании, как именно применить полученный материал в отношении конкретной страны». Далее Кинг пишет, что задал очередной вопрос на эту тему, на который Рузвельт ответил, что, «как он полагал, русские уже вели работы в этой области и что-то знали о происходящем. Он считал, что настало время рассказать им, насколько далеко продвинулись работы над проектом. Черчилль категорически возражал против этого. Черчилль уже обдумывает вопрос о коммерческом использовании проекта в будущем (курсив авт.). Я сказал ему, что, как мне кажется, если русские обнаружат позднее, что определенные вещи тщательно скрывались от них, это может обернуться бедой».
