Стало совсем темно, лодку сильно качало и захлестывало водой. Но страшно почему-то не было, хотя мы понимали, что наша поездка может окончиться трагически.

Потом один из моторов все-таки завелся, и лодка медленно поползла в кромешной тьме. В озере плавали пустые железные бочки, топляки — наткнешься и неминуемо…

Через пару часов мы пришли в поселок. На берегу копошились люди, готовили лодки, чтобы разыскивать нас.

Старший брат Юры — хозяин лодки — стал ругаться. Оказывается, наш моторист был электриком в поселке и без него не могли завести двигатель на электростанции: задерживалось кино — единственное развлечение в поселке.

Мы извинились, объяснили, что вины нашей нет, что техника любого может подвести. Люди успокоились, все-таки хорошо, что мы вернулись. Тут еще выяснилось, что нашу группу приняли за комиссию, которая должна была прибыть в поселок, чтобы решить вопрос о переводе его на новое место. Многие не хотели уезжать из родных мест.

— Он на начальника похож, — показывая на Сашу, смеясь, говорила хозяйка гостиницы, которая тоже пришла на берег со своими ребятишками. — И этот на начальника похож — в очках…

Потом в гостинице мы долго пили чай и говорили. Теперь нас занимали спокойные истории и спокойные мысли.

В двенадцать часов ночи потух свет, пришел Юра. Он опять стал говорить о религии, очень уж страшно, видно, пытался разжалобить нас. Потом попросил выпить, но у нас, к сожалению, ничего не было, и он ушел обиженный. Мне стало ясно ради чего он вел разговоры о загробном мире. Я долго не мог заснуть, на душе было тревожно. Откуда берутся эта тревога и боль, откуда берется стыд перед самим собой? Пожалуй, я был счастлив весь этот день, а теперь стыдился самого себя, своего недавнего покоя и радости. Уж больно беспечна и тиха моя жизнь. Я хочу многое в ней изменить. Что ждет нас в будущем? Чтобы видеть себя в грядущем, нужно знать себя в настоящем.

В то крымское лето я по-сумасшедшему влюбился.

В полдень, когда жара достигла апогея, когда на пляже людей уж не было, я собрался уходить — решил последний раз нырнуть с волнореза. Девушку я не видел, она сидела в тени массивного щита, увешанного спасательными кругами и призывами быть осторожными на воде. Когда я проходил мимо, незнакомка попросила помочь ей подняться. Руки у нее были мягкие, но очень сильные. И сама она была довольно крупной, большеголовой, смуглолицей. Кофта и джинсы так плотно облегали ее тело, что были видны все самые соблазнительные ложбинки.

Проклятая мода, с ума можно сойти!

Я задержал ее руку. Она засмеялась и сказала:

— Бросьте вы глупить.

И я пошел за ней, будто загипнотизированный, болтал черт знает что, забыв про свою одежду, жару и все остальное. Она слушала меня с неудовольствием, я видел это, но остановиться не мог. Я, наверное, пошел бы за ней по городу в плавках, но у выхода с пляжа она напомнила о моем внешнем виде. Я полетел за брюками, натыкаясь на людей, проклиная свою провинциальную болтливость, — был совершенно уверен, что девушка уйдет, кто ж станет ждать такого охламона.

…Мы зашли в маленькое, душное кафе. Сначала ели мороженое с вареньем и без, потом пили холодное шампанское, но остыть от дневной жары не могли, а во мне определенно можно было плавить чугун — что твоя мартеновская печь! — во мне полыхал огонь вина, страсти, неуемной словоохотливости. Потом мы толкались в магазинах, и один какой-то «Шурик» с ликом Иисуса Христа в латаных джинсах предложил нам пластинку.

— О, король рок-н-ролла Элвис Пресли? — ахнула моя спутница, и глаза ее засветились.

Она была страшно довольна моим подарком, хотя ее отношение ко мне так и не изменилось.

Вечером мы попали в ресторан. Теперь пили уж коньяк. И я понял, что она хочет напиться. И еще я понял, что, несмотря на ее внешне холодное отношение ко мне, я ей нравлюсь.

Я был влюблен в нее, влюблен отчаянно и говорил об этом всю дорогу, пока мы шли к ее дому, петляя по узким улочкам. Я был счастлив и хмелен.

Вначале она не позволяла даже дотронуться до себя, потом стена благоразумия, незримо возведенная ею, была сломана. И тут меня будто окатили ледяной водой. Она заплакала и стала говорить, что это у нее совсем недавно, что она совершенно здорова, что врачи говорят, скоро все пройдет — нужен небольшой курс лечения, что она сейчас самая несчастная.

Позже я читал о гирсутизме — чрезмерном оволосении женщин, но тогда я ничего не знал об этом, да если бы и знал, то мало бы что изменилось. Она виделась мне совершенно иной.

Пошел дождь. За посеревшими окнами слышен его приглушенный шум, напоминающий шелест листвы. Саша с Виктором, блаженно посапывая, спали.

Как подумаешь: люди выходят в космос, постигают иные миры, а мы… Шелестим, как тараканы. А жизнь уходит. Жуть берет, но сила привычки побеждает.

Я засыпаю, и снится мне Крым, синее, бесконечное море, солнце в голубом небе, синевато-бурая гора Ай-Петри и девушка, бегущая краем моря с развевающимися волосами, с золотистым от загара телом.

Утром просыпаюсь раньше всех, осторожно одеваюсь и выхожу на улицу. Пасмурно, сыро, но дождь уже не идет.

По хрустящей, поблескивающей от влаги гальке я прошел через тихий поселочек к озеру и не спеша побрел по берегу в сторону кладбища.

Густые, тяжелые тучи висели так низко, что прикрывали крутые берега озера. По тропинке я прошел небольшую ложбину, заросшую довольно высоким ольшаником, причудливо изогнутые ветви которого не казались мне уродливыми, я понимал, как тяжело им в этом суровом мире.

Тропинка привела меня к крутому берегу. Идти по желтой глинистой почве было тяжело — скользили ноги. На склонах рос уж не ольшаник, а стланик — мощный, пахучий, бледно зеленевший в густых тучах.

Я шел очень медленно, выбирая место посуше. Тучи были так густы, что, войдя в них, мной овладело такое ощущение, будто я шел не по земле.

Это мне напоминало один сон. Года два назад мне привиделось, будто я заблудился в лесу, потом вышел к какому-то озеру, пошел по мелководью и выбрел на остров. Все потонуло в белом тумане. Передо мной вдруг выросли три старца в белых длинных одеяниях. Они были очень похожи друг на друга, будто братья, и в то же время их ни за что не спутаешь.

Они стали расспрашивать меня о жизни, о ее цели и смысле. Я говорил, что думал и чувствовал, говорил, что живу так, как велят обстоятельства, что они сильнее меня, что из-за них я не вижу своего будущего, что хотел бы жить так, как будут жить те, кто придет через пятьдесят или сто лет.

Старцы, поучая меня, говорили о верности долгу, об ответственности перед людьми, о терпении, об умении ценить простые человеческие радости.

Я рассказал о своем сне одному знакомому журналисту. И он долго издевался над моими банальными рассуждениями о смысле жизни. А я не видел в этом ничего смешного, ведь меня все волновало всерьез, и мне неважно было, что мысли избиты и банальны — я их сам родил.

Тропинка свернула вниз. Вскоре я опять оказался в лощине. Кладбище еще не было видно, но я чувствовал его близость, как боязливый человек опасность-.

Я прошел лощину и свернул в сторону. Теперь шел у самой кромки воды внимательно рассматривая многочисленные мелкие и крупные камни. Здесь, по уверению друзей, попадались уникальные обсидианы. Мне все-таки попался один величиной с человечью голову. Он был серо-стального цвета, овальный и шершавый. Захотелось увидеть обсидиан изнутри. Я стал отбивать наиболее заостренный конец овала. После нескольких ударов обсидиан, словно лопнув изнутри, рассыпался на несколько мелких частей. Я был поражен тихим светом вулканического стекла, пролежавшего сотни лет в земле, — это было застывшее тепло.

Все тот же Крым, Алупкинский дворец, напыщенно красивый, его просторные залы, пропахшие мастикой и пылью промелькнувших веков, людская сутолока и этот дух праздного, сытого любопытства.

…Надо ж было так случиться, что в этой людской гуще, через год, я встретил ее. Я сразу узнал Риту, и меня охватило страстное желание вновь быть с ней.