— Спасибо! — Иван Филиппович неловко кашлянул в кулак. — За мной не станет, рассчитаемся.

— Нет!.. — Кемлиль замахал большой взлохмаченной головой. — Не надо. Мой подарок. Можно еще, но теперь все, совсем все.

— За сына твоего выпьем, даже очень выпьем, — сказал Собранияк.

Каант разлил по кружкам водку, чтобы хватило только по глотку, произнес тост:

— Иван Филиппович, пусть твой сын хорошо служит, быстрее домой возвращается, невесту находит, детей рожает и живет долго-долго, столько лет, сколько у меня волос на голове.

Мужики заулыбались, на голове Каанта была густая шевелюра, такая густая, что расчесать ее просто невозможно. Рыбаки потянулись кружками к мастеру, говоря лестное о его сыне, довольные неожиданному случаю хоть как-то отвлечься от тоскливого ожидания рунного хода кеты.

— Придет сын из армии, тогда уж отметим, как положено, — сказал Иван Филиппович. — А пока скромно нужно.

Все за столом поняли мастера. Три года назад у него погибла жена с детьми. С тех пор Иван Филиппович избегал всяких торжеств. И день рождения старшего сына он не думал отмечать, а тут все так неожиданно получилось.

Иван Филиппович встал, поманил к себе повариху, тихо сказал:

— Пойду отдохну малость, в четыре утра встал: не выспался. Ты разбуди часика через два.

— Хорошо! Хорошо!

В палатке было тихо, пахло травой и болотистой сыростью. Иван Филиппович смотрел на отливающий солнечной желтизной брезент и не мог уснуть. Двенадцатое лето он проводит на рыбалках, почти четвертую часть всей жизни. Давно подумывал уехать на «материк». Наработался, насмотрелся на Север. Сына нужно было выводить в люди. Иван Филиппович думал послать Славика после армии на учебу в институт. «Лет пяток еще поскриплю, — подумал мастер, — а там, глядишь, пенсия подойдет, а Славка на ноги встанет». С этими мыслями Иван Филиппович уснул, провалился в теплое, пахнущее морем небытие.

Повариха Анна залезла в палатку и стала толкать Иван Филипповича.

— Да проснись ты! Проснись!

Жалко ей было мастера, устал ведь, но повариха знала, если не разбудишь в указанное время, проснется и отругает.

Иван Филиппович открыл глаза, сел, повел плечами.

— Жена приснилась, — сказал спокойно и нахмурился.

— Это к перемене погоды! — Анна скрестила на животе руки и, прищурившись, не отрываясь, смотрела на мастера.

— Странный какой-то сон, вроде жена стала спрашивать, когда рыба пойдет. Надо же…

Он будто невзначай взглянул на Анну, та потупила глаза.

— Ты чего?

— Так, — ответила Анна. «Господи, какая глупая, все робею и волнуюсь при нем, как в молодости».

— Тяжко что-то на душе. — Иван Филиппович стал торопливо застегивать рубашку, потянулся за пиджаком, который лежал скомканным в головах. — Что-то неладное со мной творится. На работе отвлекаюсь, а как один — муторно! Напиться, что ли?

— Что же это с тобою, Вань? — голос Анны дрогнул.

— Черт его знает, — тихо ответил Иван Филиппович. — Может, болезнь какая?

Он оделся и вышел из палатки. Вскоре уже слышен был его беспокойный голос там, где строился засолочный цех.

Анна все сидела в палатке, скрестив на животе руки, смотрела перед собой, слушала, как стучит сердце, как хлопает на ветру брезент, и думала тревожно о своей странной и непонятной жизни.

Восемнадцатилетней девчонкой завербовалась на Север. Здесь влюбилась в молодого парня, да так и осталась подле него ни женой, ни девкой, ни бабой. Видно, так на роду было написано любить человека, быть всегда с ним рядом. Она не сетовала на то, что не была его женой, ни тогда, ни теперь. Любила — и все. Ездила за мастером по Чукотке, даже не замечая частых его перемещений по службе. И сама из-за этого чем только не занималась. Работала медсестрой в больнице, воспитателем в детском садике, сторожем в школе, заведующей гостиницей, почтальоном, завхозом, кассиром и поваром — работала везде, не гнушаясь ничем, лишь бы быть с ним. Может быть, эта ее обреченная верность, стремление быть всегда с ним породили в нем уверенность, что так все и должно быть.

Когда Иван Филиппович женился, она не горевала, была уверена, что это обстоятельство ничего в их отношениях не изменит. И действительно, ничего не изменилось. Она привычно ездила за ним всюду, привычно угождала ему во всем, и он, как в былые времена, приходил к ней.

Когда у Ивана Филипповича погибла жена с детьми, в их отношениях так ничего и не изменилось. Они были по-прежнему неразлучны, и только сегодня, вот сейчас, когда он сказал, что на душе у него в последнее время тягостно, ее охватила грустная догадка, что с ним что-то происходит, что-то такое, чего она не может понять. И она подумала, что, может, с ним это происходит давно и она просто не замечала этого, не понимала, может, потому он и нашел еще одну женщину, чтобы кто-то его понимал? «Обделенная, униженная у меня судьба, — решила она и заплакала. — Дура я бесхарактерная. Дура…»

Она знала, что ничего уже не изменит в своей жизни, слишком тяжело это сделать, и плакала взахлеб.

Вечером ветер стих и появились комары. Рыбаки в ожидании ужина сидели за столом, курили, отгоняя их дымом.

— Опять на ужин будет каша, — тоскливо говорит Теюлькут. — Когда только рыба пойдет?

— Каша — хорошая закуска, — вслух размышляет Кемлиль. — Я заметил, когда закусываешь кашей, то голова потом меньше болит.

— Проведем собранияк, — вмешивается в разговор старик, — поеду в поселок и скажу пастухам, чтобы вам оленьего мяса принесли.

— Каша и каша, умрем от каши, — Теюлькут хитро улыбается, — наша повариха жадная, никому мастера не уступает. В него молодая Тату влюбилась, женщины рассказывают, что она ночами плачет, а сказать боится. Но он не промах, еще раз женится.

— Она же совсем молодая, — сказал Кемлиль. — Он старый.

— Ну и что же? Если любовь? — возражает Теюлькут.

— Какой он старый, работает так, что молодой не угонится, — Собранияк затянулся сигаретой. — Слышите, ругает кого-то, — кивнул он в сторону, откуда доносился возбужденный голос мастера.

Под конец ужина, когда большинство людей разошлось по палаткам, бригадир Каант, приложив ладонь, к уху, сказал:

— Вездеход идет.

Все притихли, услышать ничего не услышали, но через несколько минут действительно стал слышен какой-то странный звук за холмами. Звук разрастался, полнел, в нем появились какие-то дребезжащие нотки. К рыбакам шел вездеход.

Первым встретил прибывших представителей района Собранияк. Когда из кабины машины вылез тучный, низкорослый инструктор райисполкома Масляев, старик протянул ему руку и с тихим восторгом сказал:

— А я уже здесь!

Масляев искренне удивился:

— Да ты что, волшебник? Откуда здесь взялся?

— Оттуда, — посмеиваясь, Собранияк показал на небо. — Я такой.

Вездеход обступили рыбаки, стали расспрашивать водителя о новостях в районе. Масляев подошел к Ивану Филипповичу, протянул ему короткую руку.

— Когда собрание проведем?

— Наверное, завтра, теперь уж многие отдыхают.

— Ты не тяни, — голос у Масляева был начальственно сух. — Мне еще на двух рыбалках проводить собрания. Старик давно предупредил? Поди, решил, сколько повышенных процентов взять?

— Предупредил, но ничего я не решал, рано. Рыба не идет.

— Пойдет, — Масляев хмуро глянул на мастера и подумал, что с этим перестраховщиком вечно приходится возиться. — По нашим данным в этом году будет хороший ход. В районе есть мнение, чтобы ты взял десять процентов сверх плана.

— Взять можно и двадцать, — Иван Филиппович усмехнулся. — Как выполнять! Научи. В прошлом году тоже обещали большой ход, а рыбы не было, сейчас пошумим, а потом краснеть.

— Ты не больно-то краснеешь. — Масляев махнул рукой и отвернулся.

После утомительной дороги ему не хотелось спорить с мастером, к тому же он был уверен в том, что своего добьется, что на собрании возьмут десять сверхплановых процентов. Такого еще не было, чтобы он не выполнил установки района.