В эти-то дни Иван был особенно душевно отзывчив. Случайно он проговорился Прорехову, что если бы ему понравилась какая-нибудь женщина, то он и на деньги не поскупился бы, и назвал при этом сумму, которая была у него на сбережении. Охотовед, услышав о больших деньгах Мануйлов, побледнел и, размышляя о чем-то, на протяжении всех охоты больше не говорил о женщинах.

Уж летом, когда Прореховы собирались уезжать в очередной отпуск на материк, за столом, в их квартире, опять шел длинный разговор о невесте для Мануйлова. После настойчивых убеждений охотоведа все пришли к выводу, что в поселке подходящей жены Мануйлову не найти и что в этом важном вопросе «нужно глубже смотреть в пространство» и искать жену на материке.

Первые летние месяцы прошли в томительном ожидании вестей от Прорехова. И чего только не передумал за это время Мануйлов. Мечтал, какую подберут ему кралю, как он с ней встретится, и о чем будет говорить, как пройдет у них первая ночь. Больше всего Иван боялся, что попадется такая женщина, которая высосет из него все накопленные за долгие годы жизни на Крайнем Севере сбережения и скроется. О таких женщинах он слышал из рассказов мужиков. «Какая бы расписная красавица она ни была, — размышлял он, — ухо востро держать буду. Как замечу что-то неладное, так сразу и в разрыв с ней».

Чтобы предстать перед женщиной, которую мог привезти Прорехов, в лучшем виде, Иван купил себе новый черный костюм, несколько белых рубашек, которые раньше, ввиду их необычной маркости, не носил, два старомодных галстука, дорогие туфли и даже нейлоновые носки, презираемые им потому, что эти носки прилипали к его потным ногам, как резина на клею.

Осенью, когда Иван Мануйлов, утомленный долгим ожиданием вестей от Прорехова, поостыл, тут-то и получил извещение на телефонный разговор. Пришел Иван на почту за час до переговоров и сидел, ждал с таким обреченным видом, будто ждал не разговора с другом, а своей смерти. Сердце у Ивана стучало часто, гулко, как отбойный молоток, а от липкого пота зудело все тело. Когда его наконец пригласили в переговорную будку, он даже закашлялся от волнения.

— Здравствуй, Ваня! — послышался в трубке бодрый и, как показалось Ивану, хмельной голос Прорехова. — Как у тебя главный вопрос решается? Ну, соответственно, женский вопрос?

— На прежней точке замерзания стоит, — ответил Иван.

— Хорошо! Я тут работу соответствующую провел, думаю, ты будешь очень доволен, нашел такую, как надо. Женщина молодая, спокойная и с соответствующей внешностью. Главное, не курит, не пьет, а это, сам понимаешь, большая редкость в женщине по нашим временам. Ну ты как, согласен?

— Ага, согласен, — выдавил из себя Мануйлов и почувствовал, как что-то горячее прилилось внутрь.

— Хорошо! Как тебе ее отправить?

— Почтой, — вполне серьезно ответил Манулов, ему вдруг пришло на ум, что они говорят о какой-то вещи.

— Ну ты, соответственно, юморист. Это ж тебе не книжка какая-то, а человек. А ты почтой.

— Да не, я пошутил, давай самолетом.

— Хорошо! Мы с женой на днях вылетаем назад и ее можем прихватить. Только учти, у нее денег нет.

— Я на билет вышлю.

— Учти, билет, соответственно, от нас двести двадцать рублей стоит.

— Пусть стоит, — успокоил Прорехова Иван. — Я даже, как в учреждении, командировочные уплачу по десятке в день.

— Это совсем хорошо, — засмеялся в трубку Прорехов. Смех его звонкий, наполненный силой, полетел над огромным земным пространством, через реки, озера, горы, струясь по множеству проводов связи, долетел до Чукотки искаженный, похожий не на смех, а на пугающее густое шипение. — Учти, ты, соответственно, в прогаре не будешь. Как там у нас погода?

— Хорошая, снег давно выпал.

— Ну ладно, высылай быстрей деньги, — мы выезжаем.

Мануйлов повесил трубку и красный, потный от волнения пошел домой за деньгами.

В эту ночь Иван спал плохо, думал, ворочался, жалел денег, отосланных на материк, и боялся, как бы чего не вышло. И все-таки ему было приятно думать о том, что при благополучном исходе наконец-то появится человек, который будет заботиться и уважать его.

Через неделю приехала завербованная охотоведом Прореховым женщина. Она думала поселиться у Прорехова, но Мануйлов настоял и поселил ее в гостинице. Ему не хотелось, чтобы по поселку пошли лишние разговоры. К тому же Мануйлов считал, что с первых дней должен показать свой характер.

Все переговоры об устройстве привезенной Прореховым женщины Иван вел по телефону и первые дни не видел ее. Встречу решили провести в воскресенье, на квартире у Мануйлова.

В этот день Иван с самого утра был охвачен необычным волнением. Но по мере того как приближалось время встречи с незнакомкой, волнение, как ни странно, не возрастало, а наоборот, угасало. За час до встречи Мануйлов вдруг решил, что купленный коньяк надо убрать со стола, новый костюм и белую рубашку снять. «Надену все рабочее, — подумал он. — Если в таком одеянии приглянусь ей, так в новом костюме и вовсе».

Как было условлено, в полдень в дверь к Мануйлову постучались. Он поднялся с кровати, одернул сбившееся одеяло и открыл засов. На пороге стояла невысокая женщина лет тридцати, в простенькой шубке из искусственного меха и белой ладной шапочке. Лицо у нее от осенней прохлады было румяно и свежо. Глаза, большие и красивые, как-то сразу смутили Мануйлова. «Такие глаза, — подумал он, пропуская в комнату женщину, — кого хочешь с панталыку собьют — блудливые глаза».

Женщина разделась, села на табуретку у стола. Она бесцеремонно вначале рассмотрела хозяина, его лицо, одежду, а потом стала осматривать комнату. Комната была маленькая, с голыми, давно не беленными стенами, пропахшая холостяцким неуютом. Мануйлов тоже успел разглядеть женщину. Она была не больно красивой, так себе, чем-то отдаленно походила на Прорехова, и это он сразу про себя отметил и удивился. Нос с горбинкой, большие губы, слегка скуластое, круглое лицо. Глаза вот красивые, будто вовсе и не для этой женщины предназначены.

Они молчали какое-то время, потом она первая заговорила.

— Меня зовут Ираидой, — сказала, будто продекламировала глубоким, возвышенным голосом.

— Ира, что ль? — переспросил Мануйлов.

— Можно и так.

Они опять помолчали. Потом она стала рассказывать, что раньше думала, что на Чукотке, кроме снегов, ничего нет, а тут поселок большой и жить вполне можно.

Это Мануйлову понравилось, и он спросил:

— Замужем была?

— Была да разошлась. Он больно сильно пил. Детей не было.

«Это хорошо, — подумал Иван, — что муж тотошный пил, значит, трезвенность и бережливость в других больше ценить будет».

— Родители-то где проживают?

— Померли. Мать в прошлом году, а отец три года назад.

Мануйлову стало жалко женщину, и он уж было решил сказать, что согласен, если, конечно, она сама не возражает, связать с ней свою судьбу до гроба. Для храбрости он решил выпить, достал из стола коньяк, закуску. Мануйлов налил в граненые большие стаканы и предложил выпить.

Когда выпили, Мануйлов было открыл рот, чтобы высказать свое предложение, но тут Ираида, осмелев, неожиданно спросила:

— Денег-то у тебя действительно много?

Этот вопрос обжег Ивана. «Вот так спросила, будто обухом по башке саданула», — подумал он. Мануйлов сидел какое-то время молча, собирался с духом, соображал, как ответить. И, вспомнив о том решении, какое принял в дни, когда ждал приезда этой женщины, сказал:

— Какие деньги! Видишь, в чем одет? Кабы были деньги, разве ходил бы таким замызганным.

Ответ ей показался убедительным, но она не поверила Мануйлову и растерянно переспросила:

— Иди ты, заливаешь? Я таких шуток не люблю.

Голос у нее теперь был не таким кротким, как несколько минут назад, дворовой, вульгарной грубостью неожиданно повеяло от него.

— Если хочешь, могу побожиться. Да в деньгах ли счастье?! Если б руки, так деньги всегда заработаешь.

— Не скажу так. Пока их заработаешь, так потом они вовсе не нужны будут. А жизнь, вон, бежит и бежит. Что я в ней хорошего видела? До семнадцати лет в деревне, в грязи, а потом на швейке день-деньской, от треска машин уши пухнут. В компании повеселишься, а утром все сызнова — швейка да ругань. Пожить бы, а там помирать можно.