Лимонная бурда оказала на меня неожиданно успокаивающий эффект. А может, причина заключалась в том, что я впервые за много месяцев знал, что делаю. Я совершил ошибку, продав картину, и теперь намерен ее исправить. Я человек, который превращает плохое в хорошее. Прихлебывая теплую жидкость, я смотрел на свою картину, и внутри у меня росла уверенность. Мы с «Медведем» возвращаемся домой.

Дэн и Дэйв возникли передо мной минут через пятнадцать. Дэйв успел надеть под кардиган футболку, а Дэн держал в руках какую-то явно тяжелую скульптуру, завернутую в потрепанное мексиканское покрывало.

– В общем, мы посовещались и решили. – Дэйв привалил скульптуру к дивану. – Мы уважаем ваши чувства, но вернуть картину не можем. Это противоречило бы всем принципам континуизма.

– Ничто не должно быть обращено вспять, – изрек Дэн, опускаясь на диван.

– Ничто, – эхом повторил Дэйв.

Оба умолкли. Я старался не глядеть на предмет, прислоненный к дивану.

– А если оформить возвращение как дар? – Я все еще не мог поверить в их упрямство. – Как благотворительность? Я готов перечислить любую сумму в фонд, который вы укажете.

– Предложение очень щедрое, Ричард, – заметил Дэн, – но «Медведь» должен остаться здесь. Такова его судьба. По воле случая Дэйв оказался в тот вечер в Париже. Ему были знаки. Если мы отправим картину назад, едва приняв ее у себя, это будет…

– Пораженчество, – закончил за него Дэйв, качая головой.

– Ошибка, – прибавил Дэн.

Я закрыл глаза. Если бы только пробиться через весь этот прихиппованный бред! Ведь есть же у нас что-то общее, в конце концов, мы с ними двуногие прямоходящие!

– Хотите репродукцию? – в отчаянии предложил я. – Или копию! Я могу написать вам копию!

– О нет, – отрезал Дэйв. – Искусство должно быть честным. Верным себе.

– Кстати говоря, мы бы хотели сделать вам подарок. – Дэйв сдернул покрывало с монумента у дивана. – В знак благодарности. Мы бы хотели, чтобы вы увезли ее домой.

Я в ужасе вытаращился на обсуждаемое произведение – некую помесь африканской богини плодородия, лоскутного одеяла и тотемного столба. Это была деревянная женщина с двенадцатью огромными грудями, причем из каждого соска торчала голубая пластиковая соломинка. Голову на длинной шее украшали два глаза из донышек от зеленых пивных бутылок и корона из автомобильных номерных знаков, относящихся к штатам американского Среднего Запада.

– Это Нгендо, – представил Дэн. – Богиня-мать.

– Она поведет вас домой, – добавил Дэйв, кивая.

– Короче. – Я отставил лимонную воду. – Никуда она меня не поведет. И я ее никуда не потащу. Я пришел за картиной. Вот за этой вот. Я заплачу за нее в двойном размере. Ну ладно, в двойном не заплачу, но вы послушайте. Я что хотите за нее сделаю. Я написал ее для жены, я сделал глупость, продав ее, и теперь должен ее вернуть.

Хозяева дома смотрели на меня, поджав накрашенные бальзамом губы и сложив руки на коленях.

– Э-э… – Дэн подбирал слова. – Боюсь, вам не до конца понятен символизм нашего жеста. Нгендо – защитница. Она – могущественная жизненная сила, которую очень хорошо иметь в доме.

– Я не повезу жене вашу гребаную богиню плодородия! – рявкнул я и сбавил тон: – Простите. – Я опустил глаза, борясь с усталостью, беспомощностью и жутким чувством, что ничего у меня не выйдет. – Я написал эту картину, когда жена была беременна нашим первым ребенком. Единственным ребенком. Именно поэтому скульптура богини плодородия была бы… Прошу вас. Умоляю. Верните мне картину.

Они молчали. Дэн взял Дэйва за руку. Они многозначительно переглянулись.

– Спасибо за то, что раскрыли нам душу. Поделились самыми сокровенными, искренними чувствами. Но нам самим пришлось проделать очень большую работу, чтобы одолеть своих внутренних демонов. И мы добились этого, лишь двигаясь вперед в гармонии со своей истинной природой. Поступиться своими принципами из-за вашей ошибки… – Качая головой, он погладил Нгендо по голове.

Я почувствовал, что у меня начинает дрожать подбородок.

– Ну пожалуйста, люди…

Я устало посмотрел на деревянного уродца. Будь Анна сейчас со мной, мы бы с ней помирились от одной абсурдности происходящего. Однако без картины я не мог предъявить ей никаких доказательств: ни серьезности своих намерений, ни того, что я вообще решил все отыграть назад и стать примерным мужем.

– Ой, чуть не забыл! – Дэн вскочил с места.

Он выбежал в кухню и вернулся с маленьким пластиковым пакетиком, наполненным ярко-розовым порошком.

– Вот! Это кумкум, посыплете ей на голову.

– Это сделано из куркумы, – пояснил Дэн. – У вас аллергии нет?

– Я не могу! – запротестовал я. – Я не могу взять эту штуку домой!

– Нет, вы должны.

– Пожалуйста!

Я сам удивился своему голосу – писклявому и хнычущему, он эхом прозвучал у меня в ушах. Но Дэн и Дэйв были непреклонны. После тридцатисекундного молчания я понял, что пора выбросить белый флаг. Даже если я сейчас сорву картину со стены, вынести ее за порог мне все равно не дадут – их двое, и у них явно низкий холестерин и превосходные рефлексы.

Я встал. Посмотрел на картину. Потом на Хреновину. Постучал пальцем по короне из номерных знаков.

– И что, она реально может склеить то, что разбито?

– Конечно! – воскликнул Дэйв, тоже поднимаясь. – Мы вам поможем погрузить ее в машину.

Пока я обувался, они вытащили Нгендо из дома. На лобовом стекле моей машины желтел свежий штрафной талон за неправильную парковку.

– Не расстраивайтесь, Ричард! – Дэйв приобнял меня за плечи. – С ней ваши дела сразу пойдут лучше.

Проклятие. Скверна. Поражение. Ад. Как они могли все мне испортить, ну что они за люди? Картина ведь для них ничего не значит!

Впереди у меня был намечен еще один визит, и уж на этот раз я собирался добиться поставленной цели. На заднем сиденье, закрепленная сразу тремя ремнями, возлежала деревянная женщина более метра высотой, и в такой компании я отправился по адресу Челкот-роуд, 17. Именно с него приходили письма от Лизы.

Это было совсем недалеко – через парк на Принс-Альберт-роуд. В детстве мы вечно донимали продавца в лавочке на углу: «А у вас есть принц Альберт в банке? А ну выпускайте!»[18]

Сердце колотилось, мокрые ладони прилипли к рулю. Это еще не конец. Если сейчас я все сделаю и не сломаюсь – значит, смогу найти выход из этого кошмара. Верну себе способность к прежним чувствам. Напишу письмо Дэну с Дэйвом. Придумаю способ до них достучаться.

Я встал перед домом номер семнадцать и дрожащей рукой вынул из бардачка пачку писем. Тут я тоже не стал утруждать себя предварительным звонком. Номер я все равно удалил, так что не смог бы позвонить, даже если бы захотел.

Я немного посидел, глядя через стекло на дом. На его дом. Таунхаус, нижний этаж выкрашен бирюзовой краской, два верхних – кирпичные. Под одним из окон – подвесной цветочный горшок. Нет, реально цветочный горшок, честное слово, причем с цветами! Я сразу же поймал правильный настрой, схватил письма и пошел. Значит, теперь она цветочки выращивает. Сейчас начало девятого, она еще дрыхнет небось, сибаритка. Ничего, плевать. Раз уж я принял решение, я доведу дело до конца. Как гребаный континуист.

Я сглотнул, борясь с тошнотой, и поднялся на крыльцо. «Это ради Анны, придурок. Ради твоей собственной жизни». Я одернул пиджак, поправил мятую-перемятую рубашку. Заставил себя не думать о взмокших ладонях и подмышках. И нажал на кнопку звонка.

Я стоял и смотрел на дверь, стараясь не замечать кадку с анютиными глазками у крыльца. Я не выносил анютины глазки. Фиолетовый – цвет психопатов, ну кому захочется каждый день видеть перед своим домом вот это неоновое пятно?!

Немного подождав, я позвонил еще раз. Наконец за дверью послышались шаги. Легкие. Девичьи. Ее. Я прикрыл глаза и усилием воли заставил себя остаться на месте. Если бы я мог сейчас провалиться сквозь землю, я бы так и сделал.