Я смотрел на вещественные доказательства своего преступления, рассыпанные вперемешку с ее рабочими документами. Анна просто раскладывала вещи, создавала уют, готовилась провести отпуск с семьей. Она разобрала за меня мою сумку, как делала всегда – а я… я все испортил.
– Анна, – промямлил я, стоя как дурак. – Все не так, как ты думаешь. Я ни разу ей не ответил.
– Хватит врать! – Она швырнула в меня письмо, потом другое, потом одним махом скинула все на пол. – Хватит! Я их прочла! Все до последнего! Ты ее любил! А я-то думала… я думала, это… Не знаю, я думала, ты просто оступился. А ты… – Она сглотнула. – Все говорят, семь лет, всякое бывает… Надо подождать, пройдет…
Она разрыдалась. А у меня окаменел каждый мускул, так что даже вздохнуть было невозможно.
– А ты продолжал. – Она не поднимала на меня глаз. – Все это время.
Я лишился дара речи. Не мог ни умолять о прощении, ни отрицать. Я просто стоял, придавленный тяжестью ее боли.
– Ты должен уйти. Тебе надо… – Она утерла глаза и жутко, душераздирающе рассмеялась. – Господи, мы только приехали…
– Анна…
– Что «Анна»? Что ты мне можешь сказать, Ричард? За тебя уже все сказано! – Она пнула письма под ногами. – «Ты слишком любил меня». «Ты так страдал, когда я тебя оставила». А она тебя хорошо знала!
– Это не так. – Я вцепился в кованое изножье кровати, чтобы унять дрожь в руках. – Она не… Я не…
Слова не шли.
– Теперь я все поняла. Я-то думала, ты ее просто трахаешь. Но нет! Ты ее… У вас… – Она прикусила губу, по щеке покатилась слеза. – Ты собирался нас бросить.
– Нет, – прошептал я.
– Врешь! – Она закрыла лицо руками. – Ты до сих пор поддерживаешь с ней отношения.
– Нет! Я клянусь!
Анна вскочила и ударила меня в грудь, потом еще раз, а потом замолотила по мне кулаками, тесня назад.
– Прекрати! – кричала она. – Прекрати! Я не верю ни одному твоему слову, я тебе больше не доверяю, видеть тебя больше не хочу!
У меня навернулись слезы, я перехватил ее кулак.
– Я ни разу не написал ей в ответ!
– Уезжай в свой Лондон! Вали! Я не знаю, как мы все это объясним, просто вообще не представляю, только ноги твоей здесь не будет! Уезжай и больше не возвращайся!
Я отвел от себя ее кулак и крикнул:
– Я ей не писал! И не просил ее писать мне! И в Лондон я еду не к ней!
– Врешь! – Она ударила меня свободной рукой. – Я тебе больше не верю!
В дверь вдруг постучали.
– Все в порядке? – робко спросила Инес.
Лицо Анны моментально превратилось в маску.
– Все хорошо, мам, я говорю по телефону. Погуляешь с Камиллой?
– У вас точно все хорошо?
– Да, мам! Погуляй с Камиллой!
Мы стояли друг против друга, в буквальном смысле пышущие жаром, ожидая, когда шаги Инес удалятся по коридору.
– Я не хочу выяснять отношения при родителях.
– Я не поеду в Лондон.
– Здесь ты точно не останешься. – Она отошла от меня и стала собирать бумажную шрапнель. – Катись к ней. Трахайся до потери пульса. Не забыл еще, как это делается?
– Я не поеду, – повторил я.
– Еще как поедешь.
– Там вообще не она. Там покупатель картины. Жюльен подтвердит.
– Ах, ну да, Жюльен, хранитель ваших сердечных тайн! Кстати, неплохой ход – все амурные письма перенаправить в галерею. Ты вообще можешь быть талантливым менеджером, когда дело затрагивает твои яйца!
Она запихнула все письма, одно за другим, в мою сумку вместе с журналами, контрактами и дурацким рецептом от матушки, а потом отошла к окну и стала смотреть на море.
– Анна… – взмолился я.
Она повернулась ко мне:
– Тебе позвонили. Из галереи. Тебе срочно надо в Лондон. Покупатель требует доставить картину завтра. Мы из-за этого поругались – только добрались, и ты уже уезжаешь. А уезжать тебе надо прямо сейчас.
– Сегодня уже и парома нет!
Она расхохоталась.
– А вот на это мне плевать. Садись в машину и катись.
– Анна, так нельзя. Надо поговорить. Я тебе все объясню.
– Нет никакой необходимости мне что-то объяснять. Все ясно как белый день.
– Мы не можем просто взять и разойтись. Мы женаты!
– Надо же, и ведь язык повернулся… Я иду к ним вниз, все объясню. А ты собирайся.
Мадам и месье де Бурижо пришли в ужас от новости, что мне нужно немедленно уезжать. Вряд ли они вообще нам поверили. Камилла хныкала, просилась со мной и выясняла, когда я вернусь. Я сказал, что побуду пару дней у своих мамы с папой, дедушка приболел, так что вернусь на следующей неделе. Анна при этих словах сжала пальцы на салатной миске, которую несла, так что костяшки побелели.
– Нельзя позволять клиентам диктовать такие условия, – заметил Ален. – Надо ставить какие-то рамки.
– Это его галеристу нужны рамки! – вмешалась Инес. – Как можно требовать такое от человека в первый день отпуска?!
– Это очень важная картина, и мы хотим поскорее убрать ее из дома, – объявила Анна и грохнула миску с салатом на стол.
– Я думала, она в галерее висит… – проговорила Инес.
– Без разницы. Камилла, ну как ты сидишь! Положи на колени салфетку. Мам, передай, пожалуйста, вино.
– И ты даже поужинать с нами не успеешь? Ну, это просто бред какой-то…
– Мне действительно пора. Сами понимаете, пробки.
– Ну да, ну да, – протянул Ален, глядя на меня с любопытством.
Он явно задумался, какие могут быть пробки на Ла-Манше.
Я поцеловал всех на прощанье, рассыпался в извинениях и несколько раз с жаром повторил, что вернусь через несколько дней. Анна оскароносно сыграла любящую жену: взяла меня под ручку и пошла провожать на крыльцо. Но едва за нами закрылась дверь, представление было окончено:
– Я не хочу об этом говорить, ничего об этом слышать и даже думать.
– Но нельзя же… Мы должны все обсудить!
– Дай мне прийти в себя, Ричард. Камилла пообщается с тобой по телефону. А потом… – Она покачала головой. – А потом ничего.
Вариант «ничего» меня не устраивал. Ничего – это ничего не понятно: хочет ли Анна пожить отдельно или намерена со мной развестись? Ничего – это даже хуже, чем если бы она просто молча ушла.
Впрочем, в следующую секунду именно это она и сделала. Захлопнула дверь и оставила меня в компании моих собственных ошибок на крыльце перед морем, которое мне предстояло пересечь.
Последний паром в этот день уже ушел, все приличные гостиницы были забиты в связи с праздникам, так что ночевал я в дешевом мотеле на автостраде, ведущей в Сен-Мало.
Первым делом мне хотелось почистить зубы. Чистка зубов была для меня чем-то вроде ритуального омовения, акта перорального поклонения богам. Но, открыв свой несессер, я обнаружил, что забыл пасту. Точнее, она осталась в сумке у Анны.
Это неприятное открытие меня добило. С нечищеными зубами я уж точно не смогу расхлебать заваренную мной кашу. Все было настолько серьезно, что я пошел к ночному портье и убедил шокированного бедолагу выдавить немного пасты из его собственного тюбика на мою щетку.
Когда наступает момент величайшего отчаяния, когда сбываются самые худшие страхи, на какое-то время человека охватывает защитное поле недоверия, ограждая его от суровой действительности. Я сидел на продавленном матрасе, уставившись в брошюрки с рекламой платных телеканалов, и не мог поверить в реальность происходящего. Если бы я оставил письма у Жюльена, как планировал, я не забыл бы их в сумке. Это невозможно, немыслимо, Анна не могла их прочесть. Это разбило бы ей сердце. Это бы ее просто убило. Это разрушило бы всю нашу жизнь.
Но вот оно, доказательство того, что ужасное случилось, – у меня в сумке, скомканные письма. В первый день семейного отпуска я сижу один в клоповнике стоимостью пятьдесят пять евро за ночь и чувствую во рту вкус чужого «Аквафреша». И все же. Все же, несмотря на неопровержимые доказательства, я отказывался верить в возможность того, что мы с Анной больше не будем вместе.
