Литмир - Электронная Библиотека
A
A

В Брусках говорили так: «Не завернем на минутку к Никишке?» Или: «А я вчера вечером Епишкина навестил». И было понятно, что речь идет о закусочной «Верность».

Вот сюда-то Михаил и пригласил зайти Лешку, когда они поравнялись с малиновой халупой.

— Зайдем… за спичками? Да ты не бойся, не укусят! — улыбнулся, оживляясь, Михаил.

Лешка вспыхнул. (Ну как ему отделаться от проклятой привычки краснеть, как девчонка, по всякому поводу!)

— А я и не боюсь, откуда ты взял? — вызывающе сказал он и распахнул дребезжащую дверь.

Переступая порог закусочной, Михаил шепнул Лешке на ухо:

— Тебе повезло.

За стойкой, как статуя, красовался, картинно развернув широкие плечи, высокий парень лет двадцати семи с пухлыми белыми руками. Сбоку, перед столиком, сидел человек, зажав между ладонями кружку пенившегося пива. Лешке показалось, что он уже где-то видел острое комариное рыльце посетителя закусочной. Оно, это рыльце, было такое же грязно-серое, как и его вытертое полупальто из солдатского сукна.

Кроме этих двоих, в закусочной, пропахшей табаком, ржавой селедкой и луком, никого больше не было.

— Епифану Никишкину! — прокричал Михаил и тотчас поправился, изобразив на лице неподдельную досаду: — Ошибся, наоборот!

Парень за стойкой даже не повел на вошедших глазом. Лишь толстые пальцы рук, лежавших на прилавке, пошевелились подстерегающе.

— У вас, Никита Владимирыч, не дом, а полная чаша, — продолжал, видимо, начатый раньше разговор человек в сером полупальто, тоже не замечая новых посетителей. Он не спускал своих пестрых зеленоватых глаз с низколобого нежно-румяного лица буфетчика. — И не хватает-то вам, извините, одной-разъединственной вещи… всего одной-разъединственной…

Осклабив в улыбке крупные сверкающие зубы, буфетчик опять зашевелил пальцами.

Михаил толкнул Лешку локтем в бок, как бы предупреждая, чтобы тот не мешал приятной беседе. Сам он не торопился подходить к стойке.

А человек с комариным рыльцем продолжал все так же вкрадчиво и наставительно:

— Для полного счастья, Никита Владимирыч, вам не хватает одной малости. Вы, должно быть, извините, догадываетесь, на что я намекаю? А?

Буфетчик кашлянул и сказал:

— Догадываюсь: подруги жизни — обворожительной и… как там дальше-то? Эх, забыл. Это я недавно прочитал в одной умопомрачительной книге, теперь таких и в помине нет!

И он засмеялся, обводя всех округлившимися глазами, засмеялся так, что в раме протяжно и жалобно зазвенели стекла.

Сжимая кулаки, Лешка толкнул плечом дверь и пулей вылетел на дорогу.

Михаил догнал Лешку в начале улицы. Засунув в карманы ватника руки, Лешка, не торопясь, шел по усыпанному листьями тротуару.

На крыльце одной из дач, за невысоким заборчиком, стоял пузатый самовар. Из длинной трубы, завиваясь колечками, тянулся синий смолкни дымок. Рядом с начищенным до блеска самоваром лежала на боку плетушка с сосновыми шишками.

Самовар, щекочущий ноздри пахучий дымок и ощетинившиеся, как ежики, шишки напомнили Лешке Хвалынск (который уж раз он вспоминал родной город в эти дни своей новой жизни в Брусках!). И сердце резанула острая боль. От прежнего настроения, властно охватившего Лешку в лесу, теперь ничего не осталось, решительно ничего…

— Ну, как типчики? — добродушно посмеиваясь, спросил Лешку совсем повеселевший Михаил, кивая головой в сторону оставшейся позади закусочной. От него уже пахло водкой и луком. — Один из них — твой сосед, это который в пиджаке. Змей Горыныч — так его Варя зовет. Муженек ее сестры.

Но Лешка, казалось, не слушал болтовню Михаила. Он упрямо смотрел себе под ноги и молчал.

Прямо в лицо начал задувать северный ветерок. Он гнал по улице сухие листья клена, березы, дуба. Издали листья были похожи на стайки диковинных желто-зеленых зверьков, перебегавших улицу.

На углу Лешка и Михаил остановились.

— А знаешь, ты мне почему-то начинаешь нравиться. По-честному говорю, — заметил Михаил, протягивая Лешке руку, но тот ее не взял. — Да, между прочим, ты видел, какие у Никишки кулаки?

— Ну, видел… между прочим, — не разжимая губ, сказал Лешка. — Ну и что же?

— А так… ничего. Забавные кувалды, правда? — И Михаил зашагал прочь, придерживая за ремень ружье.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Наступил октябрь, а дни стояли такие теплые и ясные, будто на дворе все еще топтался беспечный август, мешкая уходить восвояси.

Но уже по всему чувствовалось, что осень неотступно брала свое, хотя и подкрадывалась незаметно, исподтишка.

Рощи и перелески, совсем еще недавно охваченные ярым пламенем бесчисленных костров, постепенно, листик за листиком, теряли свой пышный пестрый наряд, постепенно поблекла и бирюза далекого неба, ставшего теперь как будто ближе, выцвели и травы в лесах, превратившись в рыжие пучки жесткого мочала. Казалось, яркие, живые краски осени таяли и таяли, словно сосульки в марте, и все вокруг приобретало необыкновенную — стеклянную прозрачность.

А это воскресное утро с подернутыми туманцем далями, как бы залитыми разбавленным молоком, и добрым, улыбчивым солнцем было особенно прелестно своей кротостью и какой-то стыдливой наготой садов и тянувшегося вдоль речушки осинового колка.

Лешке казалось, что даже в Хвалынске он никогда не видел такой чудесной осени. Он стоял у железных ворот двухэтажной дачи с нависшим над балконом полосатым тентом, стоял и поджидал Варю.

А по асфальтовой дорожке перед дачей мелкими шажками ходила сгорбленная старуха, толкая перед собой розовую лакированную коляску. В этой коляске лежал ребенок, с головой закутанный в простыню, плюшевое одеяло и пушистый голубовато-белый кроличий мех. Придавленный непомерной тяжестью теплых вещей, ребенок, видимо, чувствовал себя неловко и все время кряхтел и возился. Старуха его успокаивала, говоря приторно-слащаво и равнодушно:

— А ты спи, Коленька, спи себе! Ты у меня как на курорте устроен!

За спиной Лешки лязгнула тяжелая щеколда, и он, еще не успев оглянуться, уже знал, что из ворот выбежала Варя, угадывая это провалившимся куда-то сердцем, которое горячей волной захлестнула кровь.

— Алеша, я недолго, правда? — спросила с полуулыбкой Варя, поправляя полосатый шарф на голове, — он так был ей к лицу! Как бы догадываясь, о чем хотел спросить и не спросил Лешка, она, опуская глаза, скороговоркой добавила: — Бидон из-под молока я оставила… завтра возьму!

И Лешка, внутренне сияя, понял, что Варе, так же как и ему, хочется походить и по осиновому колку и по этой вот расстилающейся перед ними поляне, за которой виднелись луковица церковного купола с тускло поблескивающим золоченым крестом и красные крыши санатория.

— Нашего Змея Горыныча нет дома… Можно и погулять, — сказала Варя. — А в прошлое воскресенье я и на пятак не отдохнула.

— Куда же он у вас делся? — спросил Лешка, не спуская с Вари глаз.

Она засмеялась:

— На работе. У него такая работа — сутки спит, двое отдыхает.

Засмеялся и Лешка:

— Где же он так… вкалывает?

— Шофером на пожарке.

— Варя, а почему бы тебе не поступить работать? — помолчав, сказал Лешка. — Даже к нам на завод можно: у нас знаешь сколько девчат!

Варя опустила глаза.

— Они меня сюда взяли после смерти мамы… Ну, чтобы я сестре помогала. Она больная, все лечится. А сама я… даже с охотой…

Вдруг она замолчала и отвернулась.

— Пойдем отсюда, — немного погодя сказала Варя.

Не сговариваясь, они повернули влево и побрели в сторону осинника. Дачи скоро кончились, и Варя с Лешкой, поднявшись на пологий бугор, вошли в колок.

Старые осины с кочкастыми наростами на стволах поражали своей голой высотой, уходящей к блеклому эмалевому небу, а молодые тонкие деревца казались какими-то беспомощными и жалкими, уже заранее посиневшими в предчувствии близких холодов.

Вдали ненадоедливо шумела быстрая речушка, огибавшая колок, вокруг было пустынно и светло. От сухой земли, прикрытой несколькими слоями тлеющих листьев, отдавало горьковатым, кладбищенским запахом. Но когда ты не один, когда каждому из вас по восемнадцать лет, то все кажется прекрасным и отрадным: и грустный осенний лес, и запах увядания; и даже облезлый мышонок, юркнувший в норку, умиляет твою подружку, до этого как огня боявшуюся мышей, и ты тоже умиляешься с ней вместе.

8
{"b":"560095","o":1}