– Нет, друг, я ничего не знаю о таком чудище.

Тюлень тяжело вздохнул и прищурился, вглядываясь в туман.

– Ничего удивительного. Ответ всегда один и тот же. Я сбежал от неё, такова правда. Не заслуживаю снова её разыскать. Я сбежал из леса, где золотой свет струится сквозь листву дубов и тисов, берёз и сосен; сбежал от говорливых ручьёв и виноградных лоз с тяжёлыми пурпурными кистями ягод; сбежал от тропинок со следами копыт и грибов, что растут в тени; сбежал от перегноя и листвы… Я сбежал от неё! Сказал множество глупостей, которые тогда казались мудрыми вещами, и, прижимая к груди свою шкуру, бежал со всех ног до самого моря, улыбался и пел. Мои ноги даже не устали к тому времени, когда почувствовали песок и прилив. Я прыгнул в пену, и море ударило меня в ответ, волны забурлили у моей талии. Я закричал ветру и пеликанам, я был так полон соли, моя шкура была такая скользкая и нетерпеливая! Теперь всё это кажется довольно глупым. Едва попробовав море, я почувствовал – что-то не так. Во мне было слишком много от неё, а море имело вкус слёз. Однажды над моей головой прошел красный корабль, и я понял, что она там, наверху, топает по палубе своими копытами. Я поплыл следом, но корабль был такой быстрый… Я плыл за ним до самого края Кипящего моря, а дальше не смог. Но я терпелив: я ждал. Поплыл за ним к острову Торговца шкурами и в ледяные моря, где его проглотили целиком. Неделями бил лапами по поверхности моря, прежде чем киточерепаха всплыла и проглотила меня. Её брюхо оказалось таким огромным! Я искал и искал среди старых развалин, но ничего не нашёл. Лёг на печень чудища и взмолился о смерти. В темноте я не замечал, как летит время. Когда раздался шелест множества крыльев и пасть чудовища открылась, я даже не пошевелился, так далеко был от того занавеса из китового уса. Только когда старая тварь зацепила брюхом риф и выблевала почти всё содержимое желудка, я спасся. Искал среди мусора на волнах обломки красного корабля, но опять ничего не нашёл. Хотя до меня дошли слухи о том, что этот корабль снова видели в гаванях и портах. Я знаю, она жива и бороздит океан. – Тюлень слабо улыбнулся. – Кто бы мог подумать, что она отправится в море? Если бы я знал, если бы я был чудовищем поумнее да постарше и не таким глупым, я бы построил ей дом на берегу, кормил чёрным хлебом и сардинами, и мы могли быть счастливы. Есть много способов быть счастливыми. Мы могли найти свой…

– Прости. – Я с нежностью коснулась его лица. – Я не слышала ни о таком корабле, ни о таком существе. Кипящее море высохло и превратилось в белую сухую пустыню, где совсем нет воды. Мы обходим те бесплодные края стороной, ибо там акульи скелеты лежат на выжженном морском дне.

Тюлень кивнул с несчастным видом.

– Мне это хорошо известно, но я всё равно спрашиваю. Моряки частенько слетают со своих судов, как неуклюжие альбатросы. Однажды один из них будет с её корабля. Я это знаю…

– Это был селки, – закончила наша морячка, – а селки не осмеливаются подплывать близко к берегу. Он тащил меня, пока мог, а потом указал направление и велел плыть к земле. Но… – Она закашлялась, из её рта во все стороны полетела морская вода. – Я никогда не была хорошей пловчихой. Выхожу в море под парусом, но не сама по себе. Я проглотила океан и глубоко во тьме, на дне бездонной тьмы снова услышала, как поёт моя мать и велит дитю в своих руках проснуться.

Мы смотрели друг на друга и растерянно моргали.

– Твоей матери здесь нет. Нашей матери здесь нет. Это место-без-матерей.

Галиен с трудом села, опираясь на локти.

– Разумеется, её здесь нет. Есть вы. Вы меня хоть слушали? Вы поёте, и мы слышим то, о чём тоскуем. Знаете, сколько людей погибло, бросившись в солёные волны из-за ваших песен? На каждой карте ваш остров отмечен как опасный, злой и как место, куда даже мысленно не следует направляться.

У Нюд задрожал клюв. Она пыталась не плакать.

– Это нелепо, – сказала Ашни, топнув босой ногой. – Мы поём друг другу. Каждому существу позволено петь. Эти песни не для вас! Мы не охотимся на моряков, забрасывая голоса в море, точно острые крючья, а выталкиваем свои сердца, кровь, костный мозг и дыхание.

– Вы разбиваете наши сердца, кровь, костный мозг и дыхание об эти пустынные скалы, и от ваших песен нет спасения, – прошептала мореплавательница.

– Но мы этого не хотели… Мы не нарочно! Мы пели для себя, – сказала Гадир, сделавшись пепельно-серой.

Нюд упала на колени, и её всхлипы раскатились над отмелью. Она упёрлась пернатой головой в камни и кричала снова и снова:

– Прости! Прости! Прости!

Мы доставили Галиен домой. В переплетении наших ног она летела как ни одна женщина до неё. Мы оставили её в Аджанабе, чтобы она могла забрать своё жалованье и купить пива матери, навестить сестру старого рулевого с жареными цыплятами. У неё были синяки под глазами, губы потрескались и кровоточили, и ей было плохо от разряженного воздуха высот. Когда мы опустили Галиен на красные крыши, она дрожала и горбилась, глаза её были пусты. Стрелка компаса в пупке вертелась словно безумная, и мореплавательница хлопнула по ней, чтобы успокоить верчение.

– Мы больше никогда не будем петь, – сказала Нюд дрожащим голосом, когда мы стояли вместе с Галиен среди дымоходов и паровых труб, черепицы и голубиных гнёзд. Мы окружили её, сомкнув крылья, но в глазах мореплавательницы не было снисхождения к нам. – Мы больше никогда не будем говорить. Даём обет. Мы никого не окликнем, даже друг друга, и, быть может, через много лет утонувшие нас простят. – Её чёрные глаза наполнились слезами, клюв начал страдальчески дрожать. – Но я сомневаюсь, – договорила она.

Сирены одновременно прокрутились над последними буквами, и танец был завершён. Они истекали потом, их перья слиплись, точно крылья новорождённых бабочек. Все три тяжело дышали, разминали уставшие ноги, промокали друг другу лоб. Пол был чёрным от строчек; я закончила читать вскоре после того, как они закончили танцевать. Та, что была, как я предположила, Нюд, дышала с трудом и едва удерживаясь от того, чтобы не расплакаться от воспоминаний.

«Мы этого не хотели, – написала она сама в дальнем уголке. – Разве могли мы замыслить подобное? Мы просто пели».

– По-моему, – сказала я осторожно, – сирены поют совсем как сверчки.

«Ещё никто не утонул из-за песни сверчка», – торопливо и небрежно написала Нюд.

«Кроме того, – продолжила писать другая сестра, – молчание помогает нам работать. Теперь мы видим мир посредством каллиграфии. Если бы мы продолжали вопить и каркать, никогда не познали бы тихую песню букв».

Сёстры разрешили мне остаться и трудиться над маргиналиями [37] с условием, что я не буду суетиться, чтобы не напоминать им завтрак. Я ступала на их камень для смешивания красок, окунала лапы в чернила из дубовых орешков [38], сепию [39] и драгоценные синие чернила [40]. Трудилась со всем усердием, на какое способен паук. Я вытанцовывала шедевры из мельчайших точек в углах листов и на фронтисписах, вплетала свой шёлк в страницы – они делались прочными, не порвать. Сёстры поражались тому, какой мягкой была паутина под их мозолистыми ногами.

Но я не была счастлива. Много времени проводила под ногами – опасное место для паучихи, – и, когда ужин бывал скудным, на меня бросали косые взгляды. Тишина царапалась. Я хотела услышать жужжание мух, плеск воды и чьи-то надоедливые голоса, чтобы нарушить тяжёлое молчание. Ощущала себя не ткачихой, а, скорее, очень плохой художницей. И от высоты у меня болела голова.