Мне кажется, не стоит сбрасывать с весов мысль о вассальном оммаже, о котором столь часто и настойчиво упоминают эти тексты, включающие в его описания характерные термины — например, замечание о «сложенных руках». В конце XI века материальная составляющая вассалитета еще не затмила личную связь. Другими словами, если правда то, что в XII веке, и особенно впоследствии, оммаж приносили, чтобы получить фьеф, становясь, таким образом, вассалом сеньора (и особенно Церкви), то в эпоху исследуемой нами дипломатии приоритеты были иными. Вассалами объявляли себя потому, что нуждались в поддержке более могущественного человека; от него получали помощь, которая могла выражаться не только в земельном даре, но и в иной форме благодеяния — например, в виде ренты, денег или военного контингента. Все зависело от причины, приводившей человека к тому, чтобы стать «вассалом». В нашем случае могущественные предводители крестоносцев, независимо от намерения обосноваться на Востоке или покинуть его, нуждались в материальной, технической, дипломатической и геополитической поддержке Алексея. Он же, со своей стороны, нуждался в их помощи, чтобы отвоевать земли, отнятые у него турками.

Вслед за Джонатаном Шепардом я полагаю, что в данном случае крестоносцы приносили и клятву верности, и вассальный оммаж, что, безусловно, предполагало взаимные обязательства. Речь шла о двустороннем пакте, который предводители крестоносцев заключили из-за необходимости: как подчеркивают все хронисты, они нуждались в Алексее, чтобы преуспеть в своем предприятии — пересечь Босфор, а затем Малую Азию, чтобы добраться до Иерусалима. Такое обязательство требовало большего возмещения, чем просто денежная помощь или почетные ритуалы усыновления. Императору нужно было выполнить свой собственный «долг», налагаемый этим соглашением: предоставить крестоносцам поддержку, которая им была необходима. Конечно, вероятно, Алексей не обещал встать во главе греческой армии, которая сразу же должна была сопровождать крестоносцев, как утверждали впоследствии западные источники, желая обвинить его в «вероломстве». По меньшей мере, он мог предоставить крестоносцам военный контингент (и с самого начала он это сделал) и впоследствии, когда положение в империи стабилизируется, увеличить его[287].

Заключил ли Боэмунд с Алексеем какой-либо особый пакт? Джонатан Шепард выдвигает предположение о «тесном оммаже» Боэмунда, однако ни в одном из текстов о нем не упоминается. Чтобы объяснить роль Боэмунда, особенно в этот период, я не считаю нужным прибегать к этой особой форме вассалитета. Вероятно, клятва верности и оммаж, принесенные Боэмундом, обретали для него глубокий смысл еще и потому, что они были подкреплены обещаниями императора, равно как и его богатыми дарами. Все это превращало норманна, невзирая на его прошлое, в особого союзника Алексея, в «его человека» в полном смысле этого слова; и именно в этом качестве он встал на сторону императора, угрожая начать войну против Раймунда Сен-Жильского. Несмотря на версию Анны Комниной, желавшей предоставить роль защитника и союзника басилевса графу Тулузскому, поскольку впоследствии он выступил против Боэмунда в Антиохии, все же нужно допустить, что в апреле 1097 года в Константинополе самой верной поддержкой Алексея был именно норманнский предводитель. И тот, и другой нуждались в соглашении и в какой-то степени были «обречены» рассчитывать на соблюдение их взаимных обязательств.

К тому же согласие между ними тогда казалось полным, на что указывает роль «миротворца», которую Боэмунд продолжил играть после переправы армий крестоносцев через Босфор и их продвижения к Никее.

Как могли отказаться от требований Алексея предводители крестоносного воинства, если норманн, этот символический «наследный враг» греков, полностью их принял? В то время Боэмунд казался «доверенным лицом» Алексея.

Доверие это, однако, было ограниченным. Возможно, что Стефан Блуаский, к примеру, лучше служил интересам империи, если судить об этом по его второму письму, преисполненному наивного восхищения басилевсом и признательности[288]. Однако Стефан и Роберт Нормандский прибыли в Константинополь, где они добровольно принесли оммаж Алексею, только 14 мая 1097 года. К этому времени основная часть христианских армий, включая войска Боэмунда, уже начала осаду Никеи. Сам Боэмунд остался в Константинополе, который он покинул лишь 7 мая[289]. Раймунд Сен-Жильский, в свою очередь, отправился на осаду спустя три дня после Боэмунда, после того как подготовил свою армию. Следовательно, с момента «пакта о ненападении» он провел в Константинополе две недели. Столь долгий срок побудил некоторых историков задаться вопросом, не было ли у Анны Комниной оснований представлять графа Тулузского с этого момента истинным защитником Алексея.

Альберт Ахенский, несмотря на лаконичность повествования (всем переговорам в Константинополе он посвящает всего одну страницу), на первый взгляд, признает такое толкование правомочным. Он замечает, что Раймунд, заключив договор (foedus) с Алексеем, завоевал привязанность императора и стал «его человеком», получив от него богатые подарки[290]. Слово «foedus» не означает, однако, какого-либо особого договора: Альберт Ахенский использует его несколькими строками ниже, говоря о клятвах верности и оммажах Роберта Нормандского, Стефана Блуаского и Евстахия Булонского[291]. Но Альберт не делает намека ни на конфликт между Раймундом и Алексеем, ни на роль примирителя, которую сыграл Боэмунд. В «договоре» графа Тулузского и басилевса он видит вассальный оммаж, ничем не отличавшийся от оммажа, принесенного другими предводителями. Напротив, Раймунд Ажильский, капеллан графа Тулузского (а значит, лучше осведомленный о его делах), поддерживает норманнского Анонима, настаивая на категорическом отказе своего господина от такого оммажа. Это противоречие привело некоторых историков к предположению о том, что Раймунд мог поменять свое отношение к императору, вплоть до заключения с ним настоящего тайного договора, который превратил его в надежного союзника басилевса[292].

Такого мнения придерживается Анна Комнина. По ее словам, когда все предводители переправились через Босфор, Алексей, «избавившись от хлопот, которые они ему доставляли», стал часто приглашать к себе графа Тулузского. Он ценил его «за выдающийся ум, за искренность суждений и за чистоту жизни», что побудило его удерживать графа при себе спустя еще некоторое время после отъезда других князей. В беседах с Раймундом Алексей «открывал врата души своей», рассказав ему, в частности, о своем недоверии к другим латинянам. Особенно он просил графа «неусыпно помнить о коварстве Боэмунда» и выступить против него, если тот нарушит клятву. По словам Анны, Раймунд ответил согласием на просьбу басилевса, поступив к нему на службу — попутно понося норманнов и, в частности, Боэмунда:

Затем Раймунд, простившись с императором, присоединился к основным частям армии, о чем сообщает также Альберт Ахенский. Выйдя из Константинополя во главе своих войск примерно 10 мая, он через шесть дней присоединился к основной армии крестоносцев, которая вот уже два дня осаждала Никею.

Заключал ли Раймунд на самом деле подобное секретное соглашение с Алексеем? Не исключено, но маловероятно. Мы еще можем сомневаться в свидетельстве пристрастного норманнского хрониста, но у нас нет никаких причин для того, чтобы не доверять рассказу Раймунда Ажильского, который, подобно Анониму, настаивает на категорическом отказе Раймунда от оммажа и на его ограниченной клятве. Если после ее принесения Раймунд и оставался в Константинополе, то он не был там один — в городе находился и Боэмунд! К тому же в это время графу нужно было собрать свою армию и подготовиться к отправлению, что оставляло мало времени для частых встреч. Боэмунд, как видно, двинулся в путь лишь на три дня раньше него, а его армия примерно 26 апреля уже переправилась через Босфор под началом Танкреда. С 1 по 3 мая она находилась в Никомедии вместе с войсками Готфрида Бульонского и Петра Пустынника, после чего армии направились к Никее, чья осада началась 6 мая[294].