Совещание Алексея и Боэмунда, состоявшееся в сентябре 1108 года, началось неважно. Император счел нужным открыть встречу кратким намеком на прошлое, на расторгнутые соглашения 1097 года. Именно этого Боэмунд хотел избежать. «Я явился сюда не держать ответ — ведь и у меня есть что сказать», — с такими надменными словами, согласно византийской принцессе, он обратился к Алексею. Тогда было условлено забыть о прошлом и приступить к переговорам. Император представил свой план: чтобы добиться мира, Боэмунд должен стать «подданным» басилевса и уведомить об этом Танкреда, приказав ему передать Антиохию византийцам в соответствии с предшествующими соглашениями. Боэмунд категорически отказался от такого диктата, пригрозив прекратить переговоры и вернуться к войску. Разрыв был бы неминуем, если бы Никифор Вриенний, супруг Анны Комниной, не убедил Боэмунда отказаться от такого шага. На следующий день соглашение было заключено.

Договор, подписанный вблизи Диррахия и называемый «Деабольским» (или Девольским), целиком воспроизведен Анной Комниной по документу, предоставленному Боэмундом и подписанному участниками; взамен Боэмунд получил хрисовул того же содержания, подписанный императором. В книге принцессы договор занимает пятнадцать страниц; он не раз становился объектом анализа и дискуссий историков[775].

Зато западные хронисты крайне лаконичны. Согласно Фульхерию Шартрскому, Боэмунд «под присягой поклялся императору хранить мир и верность». Со своей стороны, Алексей «поклялся Боэмунду на ценнейших реликвиях, что, начиная с этого дня, он предоставит безопасный путь паломникам, с которыми будут обходиться достойным образом во всех уголках его империи…»[776].

Альберт Ахенский говорит лишь о примирении Боэмунда с императором, который по окончании церемонии щедро одарил норманнского предводителя. Тем не менее попутно он обвиняет Боэмунда в том, что тот спокойно удалился в Апулию, бросив на произвол судьбы набранных им воинов. По словам хрониста, эти воины, узнав о трусливом отъезде Боэмунда, воззвали к милосердию императора, чтобы добиться от него позволения уйти в Иерусалим[777]. Ордерик Виталий описывает «стыд», который испытывал норманнский князь перед теми, кто последовал за ним из далеких уголков Галлии, но уточняет, что именно Боэмунд позволил крестоносцам продолжить их «паломничество». Таким образом, он сделал это условие своего рода дополнением к договору[778].

На этом положении настаивает и флерийский монах: по его словам, император пообещал, что паломников, идущих через его земли, не будут притеснять; если же такое, несмотря ни на что, произойдет, им возместят ущерб, должным образом засвидетельствованный. Более того, Алексей обязался восполнить потери воинов Боэмунда и даже пообещал предоставить в распоряжение норманнского предводителя войска, чтобы он мог завоевать занятые турками земли в Романии, чья площадь, как в длину, так и в ширину, составляла «двенадцать дней пути». Это явное напоминание о том обещании Алексея, которое он когда-то дал Боэмунду — но достоверность его по меньшей мере вызывает сомнения[779]. Как видно, западных хронистов в большей степени волновала участь паломников.

Как уже упоминалось, Анна Комнина, со своей стороны, представляет полный текст договора. Можно ли считать, что речь идет о точной его копии? Недавно прокомментировавший текст Томас Эсбридж в этом сомневается[780]. Как бы то ни было, договор прежде всего зафиксировал, что Боэмунд отныне соглашается стать подданным Алексея и принести тесный оммаж за антиохийские земли, которые будут уступлены ему на правах пожизненного владения; границы земель указаны очень точно. После кончины норманнского предводителя вся эта территория — которой он до того времени должен управлять под византийским сюзеренитетом — полностью отойдет Византийской империи. Это соглашение отменяло предыдущий договор, заключенный в 1097 году. Боэмунд к тому же был назван не «князем Антиохийским», а «дукой Антиохии»: тем самым подчеркивалось, что Боэмунд не является независимым правителем и подчиняется византийской юрисдикции. Он будет править Антиохией только на протяжении своей жизни. В отношении церковной власти договор настаивал на том, что патриарх будет выходцем из греческого, а не латинского духовенства, и назначать его будет император[781].

Территория, переходившая Боэмунду на законных основаниях, была указана с некоторыми поправками: земли, возвращенные ему, были кропотливо перечислены; из них исключили Киликию, Латакию и южное побережье этого города — из-за которых с 1099 года так часто вспыхивали конфликты между Антиохией и Византией. Взамен (что по меньшей мере странно) Боэмунд получил также графство Эдессу; он мог даже передать ее своим потомкам с согласия на то императора, который «усыновил его, как своего сына»[782]. Эту странную уступку можно объяснить: Эдесса с давних пор избегала прямого управления со стороны империи. Быть может, Алексей надеялся, уступив ее Боэмунду, воспользоваться впоследствии его услугами и в будущем вернуть этот город в состав Византийского государства?

Боэмунд поклялся на Евангелии и реликвиях соблюдать этот договор и принудить Танкреда (в случае надобности — силой) сделать то же самое.

О важности и последствиях Девольского договора сказано многое. Как мы увидим дальше, для нашего исследования он не имеет особого значения. Однако договор этот ознаменовал собой поражение Боэмунда. Его византийская мечта потерпела крах: он никогда не вступит на императорский трон, никогда не объединит Восток и Запад и не подчинит греческую Церковь папскому престолу, чьим поборником и покровителем он намеревался стать.

Но у него еще оставались Апулия и Антиохия, которой правил от его имени Танкред.

Что мог чувствовать, какие планы мог строить Боэмунд во время своего печального возвращения в Апулию? В 1096 году, в сопровождении крестоносцев Урбана II, он отправлялся в путь, полон надежд, движим амбициями, которые он осуществил, став князем Антиохийским. Одиннадцать лет спустя, на сей раз во главе армии крестоносцев, собранной по его инициативе и вдохновляемой совместными призывами папы Пасхалия II и его легата Бруно де Сеньи, а также, возможно, его собственными пропагандистскими речами, Боэмунд попытался победить Алексея Комнина, чтобы захватить его империю — по примеру своего отца. И, подобно отцу, он потерпел поражение, почти в том же месте и почти при тех же обстоятельствах.

Как и Роберт Гвискард, Боэмунд действительно мечтал разгромить этого богатого и прославленного соседа, которого он считал продажным, нерешительным, подточенным изнутри заговорами и интригами и неспособным, из-за присущей грекам вялости и мягкотелости, защититься собственными силами от внешних врагов, начиная с турок. Вследствие своей военной недееспособности этот сосед был обречен расточать золото всевозможным наемникам, набранным даже у своих врагов, включая все тех же турок! «Природа и необходимость» побуждали его вступать в сделки с «язычниками», сообразно с давними традициями извилистой дипломатии. Переговоры, тайные соглашения, противоестественные союзы, компрометации, многочисленные предательства — такой была, по мнению Боэмунда, сущность империи, называвшейся «ромейской». Однако эта империя отвергала Рим, склоняясь к схизме, о чем свидетельствовало существование в ее лоне множества «еретических» церквей, которые Боэмунд со своими соратниками когда-то требовал искоренить, тщетно призывая к этому папу Урбана II. Давняя репутация Византии, действительные факты, слухи и пропагандистские речи — все это, вероятно, переплелось в сознании Боэмунда, оправдывая его мечту: объединить свои земли в Апулии и Антиохии в единую латинскую империю под эгидой римской Церкви. Норманнская латинская империя. Империя, в которой он стал бы королем — он, первый в роду, положил бы начало княжеской фамилии, которая увековечила бы имя Боэмунд, которое до него не давали ни одному человеку[783].