О мужчине он сейчас думает, о мужчине... что был рядом всю жизнь, почти с пеленок. О глазах, холодных, ясных, голубых... чей взгляд выворачивает, выставляя напоказ внутренности, оголяет и скручивает каждый нерв, раздевает до костей, сдирая плоть с особым бездушным тщанием и наслаждением. Но в миг того постыдного откровения глаза фельдмаршала были закрыты. Зато открылось всё остальное. И извивающийся на мускулистом теле бледный сосунок лишь подчеркнул неиспорченную временем и наркотиками красоту. Ему плохо, нереально плохо. Превосходство этого человека во всем. Острый ум, мертвая хватка, несокрушимый дух, за который еще как-то держится слабое здоровье, скорость реакции, расчетливость и дальновидность... да что там, даже проявления небрежности и диктаторства у Фрэнсиса королевские. И каждый жест, взмах рукой, кивок, голос, походка... долго, очень долго он не замечал последнюю великолепную составляющую. Тело.
Ксавьер заставил смотреть и думать. И делать выводы. А потом – раскаиваться и еще раз делать сильно запоздалые выводы... и хоронить любую надежду. И выходить из игры. Прочь, куда глаза глядят, подальше от соблазна. Ужасного, греховного соблазна.
«Фрэнк, в мире, в котором мы живем, Господь сошел с ума. Потому что я хочу тебя. И я не хочу спрашивать, где я был раньше, потому что с сарказмом рассмеюсь самому себе в лицо. И где я был раньше, когда ты гробил себя алкоголем и героином, посадив печень и почки, а я носил и носил тебе яды, послушно, как настоящий тупорылый солдат, выполняя твой приказ. И я колол тебе астрономические дозы, прямо сквозь рукав, иногда, когда не хватало времени на нормальную инъекцию... И мотался в госпиталь, во время кризов и передозировок, ты орал песни или трахал медсестер, или пил спирт из мензурок, а в локтях уже торчали новые шприцы, а я тащил тебя в машину, заталкивая кое-как, и отвозил домой... и раздевал! И ничего, ничего, черт возьми, не замечал! А раз, я помню, еще на первом курсе университета, ты подкрался ко мне в душевой, после выигранного матча по футболу, и обнял за плечи. А твои тогдашние длинные волосы под напором воды из душа заструились по моей спине... ты что-то хотел, ты определенно собирался мне что-то предложить... но так и не собрался. Прошептал на ухо, как рад этой победе, первой и единственной за всю историю альма-матер, и отошел. А я, как дубина неотесанная, я...
Боже, ты ведь знал. Знал, какой я, что я не соглашусь ни при каких обстоятельствах, и что наша дружба кончится, едва начавшись. А ты всегда был умен, ты сдержался, передумал. О, ты немного ведь потерял, ты нашел себе потом чертову дюжину партнеров, развлечения на полчаса или на ночь, или и то, и другое. А я охранял твои оргии, оставаясь равнодушным, всегда, как дубовый чурбан. Что ж, я был им, и я ни капли не изменился. И мое сегодняшнее отступничество ничего не доказывает. По крайней мере, до тех пор, пока мой танк не продерется сквозь заросли обратно к штабу, и я не увижу твои вожделенные глаза с ноткой слабого, почти притворного интереса ко мне. Фрэнсис, я не должен теперь... подходить к тебе слишком близко».
*
- И ты совсем не злишься, – протягиваю я полувопросительно, без труда превращая голос в музыку, и целую Фрэнка в левый висок. Его волосы с этой стороны выстрижены почти под ноль (не устаю задумываться о его ассиметричной прическе), под кожей пульсируют горячие сосуды, я чувствую ее температуру губами, когда перемещаюсь выше и глубоко вдыхаю смешанный запах лака для фиксации и сигарет.
- Я просто не делаю резких движений, – отвечает генерал, беспокойно ощупав мою руку, прижатую к его груди. – Маленький, потерявший стыд мерзавец, ты можешь оказаться последним счастливым сном в моей жизни, и я хочу продлить его подольше.
- Я всё в тебе люблю, – бездумно продолжаю я, не отрывая лица от его контрастно пахнущих волос. – И слишком люблю себя, чтобы лишаться такой роскоши – быть в центре твоего внимания. Мне нравится твоя ревность. Она делает тебя беззащитным. Хоть что-то делает тебя беззащитным, пробивая брешь в литом корпусе сердца и застревая в металлических шестеренках... они перестают вращаться? Они замирают, оживляя другой механизм. Ты знал или догадывался, кто я, болезненное чувство украденной собственности пройдет. Твоя злость мне тоже понятна, но Фрэнсис... чего же ты испугался?
«Я молчу, обреченно продолжая прижиматься к его худой груди. В ней тихо, как в могиле. Малыш, снежный ангел мой... зачем ты потерял собственное сердце, а? И зачем биться моему, если твое не откликнется? Я пережил сцену твоего откровенного распутства в руках у серафима, кое-как, но преодолел свою ярость. Твой краснокрылый друг развратен настолько же, насколько и мил, шлюхи Содома плачут и берут у него уроки, но мне его не достать, да и бессмысленно мстить Дезерэтту за исполнение желаний, от которых я сам не откажусь. Стою за ними в очереди сразу вслед за тобой. Но, Кси, Кси, черт возьми!.. Ты все еще беззаботен как ребенок. Не научился думать о последствиях. Я плохо рассмотрел ночного визитера, зато хорошо запомнил его источающую ненависть улыбку. И по сравнению с тем, что обещал мне этот оскал, Дэз играет с тобой в невинные забавы».
- Проблема в том, что ты в каждом новом лице видишь персонального врага, – ободряюще сказал кто-то и приложил ледяные руки к оголенной спине фельдмаршала. Голой она быть ну никак не должна была, ибо костюм... на нем пиджак, рубашка... Фрэнсис охнул от холода, немедленно покрывшись гусиной кожей и попутно констатировав тот факт, что под одежду залезли, даже не потрудившись выправить ее из брюк. – Братец, привет еще раз. Рад, что ты отказался от маскарада и добровольно-принудительных галлюцинаций.
- А ты отказался от конспирации, сахарный пупсик, – Дезерэтт оторвал Моди от генерала и развернул к себе. Я поймал себя на мысли, что рядом они смотрятся как карточные короли – трефовый и червовый. Нечаянно родившийся далее вопрос о том, кто в этой колоде джокер, сдавил мне горло, перекрыв кислород. В чем дело, я же вампир! Но в легких коллапс, им все равно, кто я, и я сейчас умру, так и не сумев сделать вдох. – Ты пришел, а Хэллиорнакс Тэйт уже в пути, нам не хватает для полной коллекции всего одного человека...
- О нем я и явился поговорить, Дэз, – темптер бросил на меня многозначительный взгляд и увел серафима подальше от наших с Фрэнсисом ушей. Зато его милостью, точнее, милостью его иронично смеющихся глаз, удавка на шее ослабла, я шумно вздохнул, освобожденный и дико раздосадованный. Он меня спас. Но он очень зря отходит секретничать, я бы мог... Хотя конечно, понимаю, подслушивать за демонами не стоит, не ровен час, Асмодей сменит свое отчее благословение на гнев. Сын короля... джокер... и вся колода будет в шляпе. Бллин, да о чем я опять думаю?! Или это за меня думают?
- Малыш? – Конрад целует меня в грудь в распахнутом вороте рубашки, в его голосе легко угадываются любопытство и тревога, но мне сейчас не до него и не до нежностей, мысли продолжают нестись в какие-то адские овраги, набирая сверхсветовую скорость. Если принц даэдра назвал Дезерэтта своим братом, то Ангел... его племянник?! Но если они, эти двое – близкие и крутые родственники, какого хрена не позаботились об Энджи раньше?! Пока он мерз и голодал и поддавался кровосмешению, и терпел лишения! Один-одинешенек, справлялся с болью и с ненавистью, ходил убивать, мстя за брата-близнеца, а потом и вовсе стал вампиром, чтобы выбить из себя хотя бы часть мучающих чувств?! Вот поэтому я терпеть не могу родственников. Все они одинаковые, лицемеры пафосные и эгоисты вонючие, начиная с матери и заканчивая противным Скратовски, который особо и не родственник, так, седьмая вода на киселе. Обо мне всю жизнь только Жерар заботился, да вот еще в последнее время Ангел начал, хоть и весьма своеобразно у него это получалось. – Малыш, поговори со мной.
- Нечего говорить, ты так и не ответил мне, Фрэнк.
- А смысл отвечать и повторяться? Потерять я тебя боюсь! Любить хочу, ласкать хочу, видеть и слышать рядом. И, может быть... подчиниться тебе хочу. Работать, зная, что приду домой, а там будешь ты, спать, восхитительно разметавшись по кровати, или сидеть где-то в укромном уголке, писать свои непонятные программы, или дегустировать превосходные старые коньяки, или рисовать тушью и маслом, или... я даже не знаю, чем еще ты увлекаешься.
