Творчество Есть жажда творчества, уменье созидать, на камень камень класть, вести леса строений. Не спать ночей, по суткам голодать, вставать до звезд и падать на колени. Остаться нищим и глухим навек, идти с собой, с своей эпохой вровень, и воду пить из тех целебных рек, к которым прикоснулся сам Бетховен. Брать в руки гипс, склоняться на подрамник, весь мир вместить в дыхание одно, одним мазком весь этот лес и камни живыми положить на полотно. Не дописав, оставить кисти сыну, так передать цвета своей земли, чтоб век спустя все так же мяли глину и лучшего придумать не смогли. А жизнь научит правде и терпенью, принудит жить, и, прежде чем стареть, она заставит выжать все уменье, какое ты обязан был иметь. Отелло
Пусть люди думают, что я трамвая жду, в конце концов кому какое дело, что девушка сидит в шестом ряду и равнодушно слушает «Отелло»? От желтой рампы люди сатанеют. Кто может девушке напомнить там, что целый год ищу ее, за нею, как этот мавр, гоняясь по пятам? Когда актеры позабыли роли и нет игры, осталась лишь душа, партер затих, закрыл глаза от боли и оставался дальше не дыша. Как передать то содроганье зала, когда не вскрикнуть было бы нельзя? Одна она с достоинством зевала, глазами вверх на занавес скользя. Ей не понять Шекспира и меня! Вот крылья смерть над сценой распростерла, и, Кассио с дороги устраня, кровавый мавр берет жену за горло. Сейчас в железо закуют его, простится он со славой генерала, а девушка глядела на него и ничего в игре не понимала. Когда ж конец трагедии? Я снова к дверям театра ждать ее иду и там стою до полчаса второго, а люди думают, что я трамвая жду. Что значит любить Идти сквозь вьюгу напролом. Ползти ползком. Бежать вслепую. Идти и падать. Бить челом и все ж любить ее — такую! Забыть про дом и сон, про то, что твоим обидам нет числа, что мимо утренняя почта чужое счастье пронесла. Забыть последние потери, вокзальный свет, ее «прости» и кое-как до старой двери, почти не помня, добрести. Войти, как новых драм зачатье. Нащупать стены, холод плит… Швырнуть пальто на выключатель, забыв, где вешалка висит. И свет включить. И сдвинуть полог крамольной тьмы. Потом опять достать конверты с дальних полок, по строчкам письма разбирать. Искать слова, сверяя числа. Но помнить снов. Хотя б крича, любой ценой дойти до смысла, понять и сызнова начать. Не спать ночей, гнать тишину из комнат, сдвигать столы, последний взять редут, и женщин тех, которые не помнят, обратно звать и знать, что не придут. Не спать ночей, недосчитаться писем, не чтить посулов, доводов, похвал и видеть те неснившиеся выси, которых прежде глаз не досягал, — найти вещей извечные основы. Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать ее. Прийти к тебе и, не сказав ни слова, уйти, забыть и возвратиться снова, моя любовь, могущество мое. 1939 г. «Когда умру, ты отошли…» Когда умру, ты отошли письмо моей последней тетке, зипун нестираный, обмотки и горсть той северной земли, в которой я усну навеки, метаясь, жертвуя, любя, — все то, что в каждом человеке напоминало мне тебя. Ну, а пока мы не в уроне и оба молоды пока, ты протяни мне на ладони горсть самосада-табака. 1937 г. «Тогда была весна. И рядом…» Тогда была весна. И рядом с помойной ямой на дворе, в простом строю, равняясь на дом, мальчишки строились в каре и бились честно. Полагалось бить в спину, грудь, еще — в бока. Но на лицо не подымалась сухая детская рука… А за рекою было поле — там, сбившись в кучу у траншей, солдаты били и кололи таких же, как они, людей. И мы росли, не понимая, зачем туда сошлись полки: неужли взрослые играют, как мы, сходясь на кулаки? Война прошла. Но нам осталась простая истина в удел, что у детей имелась жалость, которой взрослый не имел. А ныне вновь война и порох вошли в большие города, и стала нужной кровь, которой мы так боялись в те года. «Я с поезда. Непроспанный, глухой…»
Я с поезда. Непроспанный, глухой. В кашне, затянутом за пояс. По голове погладь меня рукой, примись ругать. Обратно шли на поезд. Грозись бедой, невыгодой, концом. Где б ни была ты — в поезде, вагоне, — я все равно найду, уткнусь лицом в твои, как небо, светлые ладони. |
