- Заткнись. Я без тебя решу все, а от тебя требуется лишь одно – покорность. Я сделаю это так, как сам хочу.

- Надругаешься надо мной по всякому?!

- Я же сказал – заткнись. Вытяни руки.

Я заткнулся. Закрыл глаза. Потому что он начал меня раздевать. Быстро и умело… Я ненавидел себя теперь за пунцовые щеки и за жар, метавшийся по телу, из груди вниз, туда, где сердце ушло в пятки. В ушах шумело, внутри что-то ныло, я едва держался на ногах. И совсем не понимал, что происходит. Ну, почти…

Он раздел меня наполовину. И прижал к стене.

- Так вот, значит, как ты это любишь…

Рот был зажат жестко и без комментариев. Я задохнулся, когда Демон стянул мои джинсы, спустил трусы, схватил меня всего так бесцеремонно, как родная мать не хватала. Я едва подавил всхлип, мне было страшно, будто ребенку перед ужасным наказанием, только это хуже, хуже любого наказания. Я задрожал, так сильно, что Демон успокаивающе провел губами по моим плечам. Щеки все ещё пылали, к горлу подступила тошнота и смешалась с томительным и горьким ожиданием. Он трогал меня там… раздвинул ягодицы. Я не мог расслабиться, я хотел кричать, криком, застывшим в груди. Не тяни, я не могу больше! Не тяни… Я хочу переступить эту черту. Он совсем немного размял узенькое отверстие длинными пальцами и резко вошел в меня.

Сначала была только боль, не то режущая, не то саднящая. Он что, насилует меня, несмотря на согласие?.. Поиграть в негодяя, смять и разорвать мне мышцы, зачем вдруг, я же не сопротивляюсь, Господи! Я не сдержал крик.

Затем усилилась тошнота и головокружение. Мысли, кричащие как через рупор и оглушающие меня, уже оглушенного, изнеможение и бессилие от чувства внутреннего повреждения, с которым я весь вдруг становился поломанным и бракованным, но ничего не мог исправить, равно как и совладать с диким стыдом… Я начал падать, но Демон очень быстро насадил меня на себя полностью. Проник довольно глубоко, заставив отвлечься от мук совести и испытать совсем другие муки: пройти через арку убитого воображения и представить себе всё это со стороны… как он сжал моё тело крепко меж двух холодных рук и поставил меня ровно, носом в миллиметре от стены. Я, он, стена. И его член, лишающий меня последнего, что я имел.

Что происходило потом, я запомнил почему-то очень плохо. Отрывками. Боль, волнообразно доходившая до поясницы, начала понемногу стихать, режущие ощущения притупились и стали приносить непонятное удовольствие, которое мне, в общем-то, не с чем было сравнить. Пока я не обнаружил, что комнату наполняют громкие блаженные стоны, и с ужасом понял, кто именно стонет в ответ на каждое грубое движение внутри расслабившегося тела, а еще – кто задыхается, прижимаясь к своему, конечно, не насильнику, не точно не бескорыстному спасителю. Как я мог? Ни с того ни с сего оттолкнуть совесть, отползти от морали, от… Боже, я вспомнил. Его безучастный шепот, звучавший не вслух, не голосом, а хриплым шипением сразу в нескольких точках моей головы:

«Хватит визжать и казнить себя. Нашелся целомудренной самочкой на выданье. В спине прогнись и насладись своим первым сексом. Бери, пока дают, слушайся меня. Благодарности не жду».

Я не думал, что мне чудилось, я ведь не мог думать, и моя голова мне вовсе не принадлежала, как всё моё тело. Я просто слушался. Упивался теснотой его близости, принимал ее непрошеным подарочком, даже радовался ей! А еще почти свихнулся от запаха прижимавшейся сзади плоти, лихорадочно накрывал чужие ладони своими, вцеплялся, всерьез не желая отпускать. И всё, что должно было казаться мне отвратительным – манило, сладко припекало в пах, зудело страшным предвкушением. Я, наверное, продолжал стонать, но не слышал себя, извиваясь в его железных объятьях, подавался назад, опадал на его ритмично двигающееся тело и требовал еще. Еще тела, еще ритма, еще глоток экстаза. Мне было и хорошо, и дурно: без тошноты, но как-то по-особенному томительно дурно. Собственное тело лениво терлось об другое, покрывалось потом и обмякало, будто всех костей лишившись. Приоткрытым ртом я кое-как ловил воздух, боролся с закрывающимися глазами, если они у меня еще были… и боролся с желанием не отлипать от его члена, всаженного в меня до почек. Но тщетно, я не знал, на что подписался. Вздрогнул от ледяной руки, во второй раз за последние сорок восемь часов коснувшейся моего члена. Конечно, у меня в паху всё колом стояло до сильной ноющей боли, во время мастурбации никогда так не стояло, как тогда, и огнем никогда так не полыхало, я упирался горящим членом в стену, пачкал ее чем-то прозрачным… и ежесекундно готов был кончить. Я хотел… Господи, ну почему это так трудно произносить?! Я хотел чудовище, трахавшее меня уже неизвестно сколько времени, я хотел всего, что он делал и еще только собирался делать. И конец наступил слишком резко.

Демон оторвал меня от стены, выгнув с хрустом и заставив в точности повторить изгибы его тела. Я охнул, когда он вынул член, поводил им по моим мокрым ягодицам и резко пронзил меня опять, до точечного взрыва боли и трещин, разошедшихся перед зажмуренными глазами. Закричать и заплакать я не успел, он схватил меня за волосы, поворачивая головой к себе, и жадно впился в мой рот, так жадно, будто хотел сожрать. То есть уже… забирал и пожирал. Я задушенно застонал, не понимая, что он делает, но моему рассудку его грубость предназначена и не была, только моему истомленному телу. А я… просто был не в силах что-либо контролировать. Из меня безудержно полилось, из глаз тоже брызнули слёзы, я… я ненавидел его, рыдал и кончал. И от такой острой мешанины чувств немудрено, что сдохнуть хотел и всё забыть. Но просто откинулся на его тело, насаживаясь тем самым еще больше. Плевать. Думал, что хуже уже не будет. Ага, конечно. Он крепко сжал мой излившийся орган, не давая и секунды передышки, в три толчка размазал меня по стене и кончил сам, кончил всё в меня, коротко обжигая мои внутренние раны. Правда, выбрызнул совсем немного спермы, совсем не… столько, не так обильно, как запачкал пол я. И вскрикивать от новой боли не хотелось, только замереть неподвижно, чтобы внутри ничего не царапало и не саднило. А потом опять вспышки памяти на фоне глубоких беспросветных провалов. Одиночные вспышки чувств. Там осязание, тут подслеповатое зрение, здесь… а здесь – ноль. Пустота. Финиш.

Легкий внутренний ожог, почти сразу пропавший. Ни царапин, ни ссадин. Ощущение свежего воздуха, озноб. Я тяжело дышал, не понимая, что Демон уже отпустил меня. Под горячим лбом была стенка. А между ног все ещё бился горячий пульс.

Ему не понравилось? Дикая мысль. Несуразная…

- Вот вторая штука, - холодный, ничего не выражающий голос. Стыд пропал без следа и намека, но я очнулся, кое-как выполз из теплого озера близости и готов был разрыдаться. Какая, нахрен, близость?! Меня использовали! Ещё и самым отстойным образом. Правда… теперь у меня есть деньги для того, чтобы успешно сдать первую сессию в университете. Деньги на сытую жизнь, на всё, чего мне так не хватало во Флоренции. Но что это? Я продался ради планшета? Ради пыльной альма-матер, ради загнивающего образования? Ради куска сыра и глотка дорогого вина?

Демон. Будь ты проклят. Я продан, как бессловесная баран или теленок. Теперь я чувствую клеймо внутри. Так глубоко меня не очистят. Ни одна молитва. Ни один Бог. Я все ещё возбужден. И ненавижу себя, ненавижу по-настоящему.

*

Я отошел, оставив его лежать у стены, и застегнул ширинку. Заставил себя не оглядываться. Я знаю, что деньги валяются рядом с ним на полу, я знаю, что ему больно от раны, кровоточащей внутри, я знаю, что я мерзавец. Я знаю, что Андж накажет меня. Я знаю… и пытаюсь не впускать в себя ничью душу. Надо выпить ещё рома. У него горьковато-отвратный вкус. Примерно, как у меня самого сейчас.

Выпил и зажег сигарету, но уже после второй затяжки я крепко зажал её в зубах, вернулся и перенес Ла Нуи в ванну.

Всё, мальчик, дальше сам. Банкноты намокли, ничего страшного, высохнут. Скажи спасибо, что я не бросил их сверху на твое неподвижное тело. И не засунул никуда. Как это иногда бывало…