среди пламенных солнц
и каменно-голых планет.
И вероятней всего,
что сами мы —
еще не выросшие боги,
живущие под воздухом целебным
на нашей зеленой
и сочной земле.
«Нет! Зеркало не льстец…»
Нет! Зеркало не льстец,
правдивее поклонников оно,
мой милый,
мой домашний друг,
я скоро подойду к тебе,
и ты, не улыбаясь, отразишь
седую голову мою.
«По внешности ты как подснежник…»
По внешности ты как подснежник
с неразвернувшимся венцом,
покрыт он колкими листьями,
чтоб мороз с секущими ветрами
не заморозил лепестков.
Ты с угловатыми плечами
и с нервно-резкими руками,
с лицом, закрытым изнутри
от дерзкой юности своей.
СЛОН И КОЗЕЛ
Козел на высоком холме
пасся и скакал, горд и самодоволен.
У подножья холма слон стоял.
Глупец увидел это и разинул рот:
«О, великий козел. При своей вышине
над этим маленьким слоном смеяться ты
должен.
Как удивительны дела судьбы.
Слона делает она малым, козла великим».
Проходит мимо умный человек,
услышал это и молвил: «О, невежда!
От места внизу слон не становится низким,
козел-то сам мал, да холм высок».
В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ
Там, где кончается небо и начинается край земли, изба из необхватных лиственниц подпирает склоненную синь.
Выглаженные ливнями до стекла, битые грозами дочерна, блестели сущие зеркала, голубым отсвечивая на углах и зеленые после дождя. И вот тут-то между концом и началом — уважаемый земно — проживал мой хозяин с лицом богописным. Был он в возрасте древнем — лесник, и действительно, ситцевый красный рукав до локтя, обнажая плоскобокую поручень ладоней, и кулак, как тесак, золотился в веснушчатой коже. Ученым печка русская медведем на задних лапах села у стола, Анисья Павловна у печки: есть ситцевый характер, а шелковый слывет добром, а бархатный — такой встречаешь редко, а у Анисьи старой нрав был холстяной. Вещам, деньгам старуха знала цену, недаром руки треснули в работе, как булки в перетопленной печи. Под желтым лбом из-под платка чуть опустились полукружьем седые веки на глаза. Вот Анисья открыла печку и из печки достала лист, пироги аржаные в нем испеклись. Жила капуста в пирогах, изрубленная мелко. И с конопляным маслом лук капусте дал обширный вкус. И от жары в печи возник в росных туманах огород, на грядах запахи растений, качанье луковых голов. А место родом от земли — его железная руда с наземом пашен зачала и вечным небом напоила.
«Вот женщина идет с узлами…»
Вот женщина идет с узлами,
бросая взгляд завистливый в толпу…
Таких я сразу узнаю:
ей непонятна улица Москвы
и ненавистны люди —
с легкими цветами.
На платье вышиты бутоны,
не знающие мыла и воды.
Румянец щек не первой новизны.
Спросить бы, кто она!
Зачем лицо не умывала!
Зато от переносицы к виску
шнурочками на мирном лбу
тоненько брови навела
и губы краской подвела.
Серебряные кольца на руках,
и серьги медные в ушах,
и полукружья пыли за ногтями.
Прошла, идущих задевая,
без выраженья на лице,
лишь красный огонек в зрачке
вдруг загорелся на мгновенье,
когда, нарядная, как бог,
шла дама
в пестром оперенье.
ВПЕРЕД
Я примирилась с вами,
асфальтовые улицы.
Пред бетонными этажами
смирилась я,—
а разве так надо?
Надо забыть
восшествие жизни
до половины небес,
а на другой половине —
последней —
в себе уничтожить первую.
Оставив за спиной
ручьи недель,
текущие средь трав,
где папоротник
в банановые пальмы
перерождается в очах,
когда сидишь на дне ручья
и к пальцам ног
от берега
сплываются рыбешки.
Оставить за спиной
и не глядеть назад —
там сын у меня на руках —
Тарас.
И сад…
О! Этот сад,—
чернеют ямы,
да коренья,
распластаны из ям, торчат.
И яблонь нет,
и вишен нет,
