Не пахли доски

корневищем сосен

и влажность не сочил

фанерный дерн.

Ведь землю еж,

в которой рос,

всю по крупинке перебрал,

всю по травинке перемял,

он лист к листу перелистал

и полон был своих забот,

своих тревог,

своих работ.

И, чуя под когтями сухость,

еж и земле затосковал.

Стояла осень на дворе,

и не было луны.

Тоскливо кот

под креслами сидел.

Мурлыкать он уже не мог —

все тот же ритм

и тот же слог.

И был печально одинок

в дождливый вечер

серый кот.

А кто-то в ящике шуршал,

а кто-то в ящике вздыхал,

потом тихонечко сопел,

и звук нечаянный смолкал,

и пахло в ящике жильем.

И вот в коте

очнулся кот

лесных взъерошенных времен.

Обнюхал ящик он кругом

и лапу в ящик протянул…

………………………………………..

Но ощущения кота

и отношение ежа

не в силах здесь я перевесть

на человеческую речь.

А после встречи

день за днем,

из странствий ночи возвратясь,

взбирался кот

на дружеский настил

и тут лежал

или дремал.

А кто-то в ящике шуршал,

а кто-то в ящике вздыхал,

потом тихонечко сопел,

и звук нечаянный смолкал.

И понимал, наверно, кот,—

что на земле не одинок.

ОГНИ

Горностаевый вечер —

он накинул на серые плечи

снежную шкуру

с хвостами снежинок…

Все как в детстве,

но я уже не буду

от стен отцарапывать льдинок

и, калачиком ноги, сидеть на окне,

нос расплюснув в стекло.

За спиной в темноте

тени виснут в углах,

и, как Баба-Яга,

надо мною топорщится страх.

Из сугробов ползет тишина,

заползает в трубу ,

и из печки глядит в темноту на меня

слепая ее башка.

Ровно в девять с шахт гудели гудки,

из-за белых готических елей

появлялися черные тени,

и в сугробах играли вдогонки

золотые от ламп огоньки.

Да, огни…

Вот уже мне двадцать три!

И девчонка, и мысли ее

убежали назад…

А огни, как и прежде,

каждый вечер горят и горят…

РАЗГОВОР СО СТОЛОМ

Мой стол

мой нежный,

деревянный друг,

все ты молчишь,

из года в год стоишь

в таинственном углу.

О чем молчишь?

Чьих рук тепло ты бережешь?

Раскрой дарохраненье лет!

Молчание плывет в ответ.

Лишь черт резной

на выгнутой ноге стола

скрипит:

— Ах, сердце человечье

так беспечно.

Вещь не доверит

таинства ему.

Предмета суть

есть совершенство мозга.

А сердце —

сердце что ж — цветок,

само взойдет,

само цветет,

само завянет и уйдет.

А вещь без старости жива

и без младенчества ясна.

И не расспрашивай стола,

коль ты поэт…

Белые розы

увяли в стаканах,

лунные блики

лежат на столе.

И я, рукою касаясь резьбы,

говорю:

мой стол,

мой мудрый друг,

прости, пожалуйста, меня!

В МОСКОВСКИЕ СУМЕРКИ

Дымились сумерки в карнизах,

и незасвеченные луны,

чуть голубея,

колебались

на электрических столбах.