Я испытал огромное облегчение, когда рассказал свою историю, как я ее воспринимал. Теперь, через два года после событий, изменивших мою жизнь, я с радостью готов поделиться своим опытом, чтобы вселить надежду в других людей.

Во-первых, я помню, как целыми днями присматривал за своей младшей сестрой Шекилой, помню ее чумазую улыбающуюся мордашку, когда мы играли в «ку-ку». И помню долгие теплые вечера в жаркое время года, когда моя семья и другие семьи, жившие в нашем доме, собирались все вместе во дворе, при этом кто-то играл на гармонике, а остальные пели. И в такие вечера я действительно чувствовал себя частью единого целого и был по-настоящему счастлив. Женщины выносили на улицу матрасы и одеяла, и мы лежали, прижавшись друг к другу, смотрели на звезды и безмятежно засыпали.

Так было в нашем первом доме, там, где я родился и в котором кроме нас жила еще одна индийская семья. Каждая семья занимала свою часть большой общей комнаты с кирпичными стенами и полом, устланным смесью навоза, соломы и земли. Жилище было простым, но точно не чоул[1], не трущобы, где доводится жить несчастным обитателям больших городов, таких как Мумбаи и Дели. Несмотря на тесноту, мы все отлично ладили. О тех временах у меня остались только самые счастливые воспоминания.

Моя мама была индуской, отец – мусульманином, их брак был необычным для тех времен и поэтому долго не продержался. Отец уделял нам очень мало времени – как я позже узнал, у него была вторая жена, поэтому воспитывала нас одна мама. И хотя мы не воспитывались в мусульманских традициях, мама переехала в мусульманский квартал города, где я и провел бо́льшую часть своего детства. Мама была очень красивой, худенькой, с длинными блестящими волосами – я помню, что она казалась мне самой прекрасной женщиной на всем белом свете. Кроме мамы и младшей сестры, у меня было еще два старших брата, Гудду и Каллу, которых я очень любил и хотел на них походить.

Во втором нашем доме мы жили отдельно, но в большей тесноте. Наша квартира – одна из трех квартир на первом этаже здания из красного кирпича, в каждой из них пол был глиняный. У нас была одна комната на всех, в одном углу небольшой очаг, в другом – глиняный чан с питьевой водой. Иногда мы там даже мылись. В комнате имелась одна-единственная полка, на которую мы складывали одеяла. Полка постоянно падала, мы с братьями иногда вытаскивали из стены кирпич и ради смеха выглядывали в проем на улицу, а потом все ставили на место.

В нашем городе обычно было жарко и сухо, за исключением обильных осадков в сезон дождей. В гряде холмов, возвышавшихся вдалеке, находился исток реки, которая бежала мимо стен старого города, а в сезон дождей река выходила из берегов и заливала все поля в округе. Мы ждали, когда уровень воды спадет после того, как прекращались дожди, и пытались ловить маленькую рыбку на мелководье. В городе в сезон дождей низкие подземные переходы под железной дорогой заливало водой, и по ним невозможно было передвигаться. Эти туннели были излюбленным местом игр, несмотря на пыль и мелкий гравий, которые падали на нас сверху, когда проезжал поезд.

Мы жили в очень бедном квартале города. В те времена, когда я бегал по его разбитым, незаасфальтированным улицам, там жили в основном железнодорожные рабочие, а более богатые и знатные горожане этот район считали неблагополучным. Здесь новых домов было мало, а некоторые из старых превратились в руины. Те, кто не жил в коммунальных домах, ютились, как и мы, в одной-двух комнатушках в крошечных домиках на узких извилистых улочках. Убранство комнат было нехитрым: пара полок, низкая деревянная скамья и, может быть, кран и водосток.

Кроме детей по улицам повсюду бродили коровы, даже в самом центре города, где они могли заснуть прямо на оживленной дороге. Свиньи спали семьями, по ночам сбивались в кучу на углу улицы, а днем гуляли, пытаясь, где возможно, найти себе пропитание. Создавалось впечатление, что они работают с девяти до пяти, а когда рабочий день заканчивается, они возвращаются «домой» спать. Никто не знал, чьи это свиньи, – они просто жили среди нас. Еще были козы, которых держали мусульманские семьи, и куры, клюющие что-то в грязи. К сожалению, на улицах было много собак, которых я боялся: хотя некоторые были дружелюбными, но бо́льшая часть – непредсказуемыми и злыми. Я стал особенно бояться собак после того, как однажды одна меня облаяла и погналась за мной. Когда я убегал от нее, споткнулся и ударился головой о разбитую плитку, которая валялась на тропинке. Мне повезло, что я глаз не выколол, но над бровью у меня образовался огромный синяк вокруг раны, которую соседка заклеила пластырем. Когда я наконец-то отправился домой, наткнулся на Бабу́, нашего местного дервиша, и он сказал мне, чтобы я не боялся собак, потому что собака кусает только тогда, когда чувствует, что ты ее боишься. Я пытался следовать его совету, но всегда нервничал, когда встречал на улице собак. От мамы я узнал, что некоторые собаки являются разносчиками смертельных болезней и могут тебя заразить, даже если они просто слегка ухватят за что-нибудь клыками. Я до сих пор не люблю собак, и шрам над бровью у меня остался.

После ухода отца маме пришлось много работать, чтобы нас содержать. Вскоре после рождения Шекилы мама пошла работать на стройку: носить тяжелые камни на голове под палящим солнцем, шесть дней в неделю, с рассвета до заката. А это значило, что видели мы маму редко. Часто ей приходилось ездить в другие города на работу и она отсутствовала по нескольку дней кряду. Бывало, что мы видели ее только раз-два в неделю. И все равно денег не хватало, чтобы она могла прокормить себя и четверых детей. Чтобы помочь семье хоть как-то свести концы с концами, Гудду, когда ему исполнилось лет десять, устроился посудомойщиком в ресторан. И даже тогда мы часто голодали. Жили одним днем. Много раз мы выпрашивали еду у соседей или попрошайничали на улицах у рынка или на вокзале, но как-то нам удавалось выживать, живя впроголодь. Все на рассвете покидали дом и направлялись кто куда – раздобыть деньги или еду, а в конце дня возвращались, выкладывали на стол свою добычу, чтобы разделить на всех. Я помню, что почти все время чувствовал голод, но, как ни странно, меня это не слишком угнетало. Голод стал частью моей жизни, и я с ним смирился. Мы все были очень худыми, со вздувшимися от голода животами. Да, мы недоедали, но по всей Индии голодало множество детей, поэтому ничего из ряда вон выходящего в этом не было.

Как и все соседские ребятишки, мы с братьями проявляли чудеса изобретательности, пытаясь раздобыть еду. Иногда мы просто сбивали камнями манго с чужих деревьев. Но временами наши затеи бывали связаны с риском.

Однажды, возвращаясь домой, мы решили пойти через поля и набрели на огромный курятник, длиной где-то метров пятьдесят. Там была вооруженная охрана, но Гудду решил, что мы можем тайком вытащить немного яиц, и мы стали разрабатывать план. Мы должны были прятаться, пока охрана не отправится пить чай, потом первым в курятник проберусь я, поскольку был ниже всех ростом и меня труднее было заметить, а Гудду с Каллу должны были полезть вслед за мной. Гудду велел нам подвязать рубашки, чтобы в них, как в корзинки, можно было класть яйца. Мы должны были как можно быстрее собрать побольше яиц, потом выскочить и бежать прямиком домой.

Мы дождались в своем укрытии, когда охрана уйдет на перерыв, чтобы посидеть с рабочими, поесть индийских лепешек, выпить чаю. Нельзя было терять ни минуты, я первым забрался внутрь, стал хватать яйца. Гудду и Каллу последовали моему примеру. Но куры всполошились из-за нашего присутствия и стали громко кудахтать, прибежала охрана. Мы тут же ринулись назад, но охранники уже вбежали в курятник и оказались всего метрах в двадцати от нас. Гудду закричал: «Врассыпную!», и мы разбежались в разные стороны. Мы были намного быстрее, чем охранники, и, к счастью, они решили в нас не стрелять. Я бежал несколько минут, потом понял, что оторвался, и оставшийся путь преодолел уже шагом.