— Спокойной. И храни вас Господь.
Несколько минут Краснов и «смуглянка» оставались на открытом воздухе. Невдалеке, за рощей, где имелось небольшое озеро — настоящее, а не искусственный водоем — лягушки квакушки устроили настоящий концерт… Временами было слышно, как возле будки, оборудованной возле дома, прохаживается Машка — дядя на ночь сажает собаку на длинную цепь. Ворчит, приглушенно порыкивает, беспокоится: то ли полная луна тому причина, то ли овчарка недовольна тем, что молодежь все никак не может успокоиться, колобродит по участку в эту полуночную пору…
Они стояли молча, обнявшись, под крупными звездами, под серебристым лунным светом — волшебная, космическая ночь.
Потом перебрались в просторный деревянный сарай. Именно здесь, на сеновале, и предпочитал ночевать Краснов, когда приезжал погостить на хутор Татаринцева. В самом дальнем углу сеновала, — чтобы попасть туда, следует подняться сначала по деревянной лестнице — на разровненном, спрессованном участке уложен большой поролоновый матрац. В комплект к нему имеются подушка, простыня и тонкое одеяло. Нигде и никогда Краснов не спал так крепко, так сладко, как здесь, на сеновале, на дядином хуторе, вдали от шумной городской цивилизации…
— Хорошо здесь, — сказала Дарья. — Дима, включи, пожалуйста, фонарь… посвети мне.
Он включил «бошевский» фонарь с подсиненным фильтром, которым его еще раньше снабдил дядя. «Смуглянка» хорошо знакомым ему жестом сняла через голову сарафан. Отложила в сторону одеяло, опустилась коленями на застеленный одной лишь простыней матрац; затем легла на спину.
— Ну что же ты? — она требовательно похлопала ладошкой по простыне. — Выключай свет…
Он выключил фонарь, снял одежду и прилег рядом. «Смуглянка» — она лежала на левом боку — обняла его, прижалась всем своим юным, жадным, зовущим телом…
— Дим, ты только не думай…
— А я и не думаю…
— Нет, нет… не перебивай! Ты не думай, что я с тобой здесь потому, что мне от тебя что то нужно! Ну да… конечно… я хочу, чтобы ты помог мне! Больше ведь некому?! Но… Но мне с тобой хорошо! Понимаешь?!
— Понимаю…
— Ничего то вы мужчины не понимаете! — она осыпала его лицо быстрыми поцелуями и лишь затем продолжила свою мысль. — Вот ты опять… как зверь… насторожен! напряжен! Ну ты можешь расслабиться хоть на часик другой?! Не думать ни о чем… кроме… кроме, как о нас с тобой?!
— Ну а я чего?! Я как раз именно о нас и думаю!
— Ты, Дима, не бойся…
— А чего мне тебя бояться?
— Ты вот думаешь… наверное… а вдруг она какая нибудь больная? Или — заразная? Вот она — то есть я — лезет ко мне, а вдруг какую нибудь болезнь от нее подхвачу?! Ведь так?
— Глупости! Ни о чем таком я сейчас не размышляю!
— Не ври мне. Ты же меня совсем не знаешь?! И у тебя сейчас всякие разные мысли в голове роятся…
— А ты что, умеешь чужие мысли читать?
— Не всех подряд. Но твои — читаю.
— Ну? И о чем я сейчас, по твоему, думаю?
— Дима, ты волен думать, что хочешь. Но я тебе одно скажу. Вернее, повторю уже сказанное. Я — не шлюха. Меня держали у Мансура в заложницах… но за все время ко мне ни один мужчина так и не прикоснулся!
— В заложницах? Как это понимать?
— Слишком долго рассказывать. Ты же сам недавно говорил, что я должна «фильтровать базар», не так ли? Я ведь тебя тоже не обо всем выспрашиваю! Уверена, что и у тебя найдутся какие то тайны, которые ты не хочешь… и не станешь открывать!
— Допустим. Но ты учти, Дарья, одну вещь. Именно ты…навяза… обратилась ко мне за помощью! А не наоборот! Именно ты просишь меня отвезти тебя в Москву! При том, что у тебя нет ни документов, ни денег… Кстати. Что ты там говорила про Тахира? Раньше, когда мы с тобой той ночью в голом поле разговаривали?!
— Тахир? — она прижалась еще плотнее, так что он чувствовал бедром ее горячее пульсирующее лоно. — Ну да… есть такой человек. А почему ты спрашиваешь?
— Ты сама сказала, что боишься их. Мансура и Тахира. Про Мансура более или менее понятно. Он чурка…
— Не говори так больше! — она довольно чувствительно ущипнула его за руку. — Это мерзкое слово… так нельзя говорить про людей!
— Ну хорошо… таджик. Он там вроде старший среди всех этих держателей кафе и мотелей, так?
— Да, это верно. Его все остальные «кулябские» слушаются.
— Кулябские?
— Выходцы из города Куляб и области…
— А где это?
— На юге Таджикистана, недалеко от афганской границы. Древний… очень красивый город. Самый древний в республике, не то что Душанбе, которому всего то восемь десятков лет. Я, кстати, не люблю Душанбе…
— Постой, постой! А ты что… бывала там?
— Хм… Я, Дима, родом из Таджикистана. И именно — из города Куляб.
Краснов присел на постели, но продолжать держать ее за руку.
— Ах вон оно что… — задумчиво сказал оно. — Так ты и язык их знаешь? То то ты разговаривала во сне на каком то нерусском языке…
— А подслушивать и подглядывать — нехорошо! — Она уселась рядышком; обняла Краснова за шею, прижавшись грудью к его спине. — Ну да… я — полукровка! Отец у меня таджик. Вернее, он п е р с… хотя вряд ли ты понимаешь разницу!
— А кем он был… по жизни?
— Инженером строителем. Он работал на сооружении Сангтудинской ГЭС… она строится на реке Вакш километрах в двухстах на юг от Душанбе. А учился он в Иваново, в строительном институте, который тогда — в восемьдесят первым, когда он поступил, только только открылся.
— Как зовут отца?
— У папы два имени… главных имени — Абдула Ферад. Первое… общеупотребительное, второе для близких и друзей. Ферад на дари — «проницательный», «рассудительный». Он именно таким и был, — ее голос стал немного грустным. — Он погиб два года назад.
Краснов погладил ее руку.
— Сочувствую. Извини, не хотел бередить твои воспоминания…
— Да ничего. Я уже не плачу, когда вспоминаю о родных…
— А мама… кто она?
— Училась с папой в одном вузе. Зовут… звали — Светлана. Иваново, как ты знаешь, называют «городом невест»…
— Слышал песню с такими словами, — Краснов улыбнулся в темноте. — Там твои родители и поженились?
— В восемьдесят пятом они зарегистрировали брак. И в том же году уехали в Куляб. Там я и родилась — спустя два с лишним года. А еще через год с небольшим началась заваруха… Папу выкрала какая то банда… он тогда уже начал строительным бизнесом заниматься. Держали его в заложниках около полугода и выпустили лишь после того, как папины братья выплатили за его освобождение около полумиллиона долларов…
— Похоже, что твоя семья не из бедных.
— По тем временам — для нашей республики — это просто огромная сумма!
— А что потом было?
— Папу положили в больницу — он был сильно истощен. Мама фактически поселилась с ним в одной палате: она и уколы делала и еду готовила. Там ведь, в южных приграничных районах началась полная разруха… даже врачей почти что не осталось! Ну а русские… кто успел… побросали все, снялись и… кто при помощи военных, кто какими то своими путями — бежали в Россию!
— А вы почему не уехали?
— Не получилось как то сразу уехать. Мама осталась: договорились, что как только папа выздоровеет, мы, наша семья, уедем В Россию. На время, чтобы переждать эту вспышку насилия… а в Кулябе, Дима, шла настоящая гражданская война! Вот ты даже не представляешь себе, что это такое — оказаться в самой гуще этой жестокой, кровавой, бессмысленной бойни!..
— Почему же? — пробормотал под нос Краснов. — Кое что и мне довелось повидать… Извини, я тебя перебил.
— Учитывая ситуацию, меня отдали под присмотр в семью одного из братьев папы. Зовут его — Парвиз. Всего у папы двое братьев и три сестры. Сестры замужем, они остались в Таджикистане, а братья — в разное, правда, время — перебрались в Россию…
— А мама?
— Она погибла. Какая то банда ворвалась в горбольницу. Отца не тронули, а мать и единственного русского врача — расстреляли во дворе…
Какое то время они молчали. Краснову зверски хотелось курить, но дымить на сеновале категорически недопустимо. Еще хотелось ругаться последними словами, материться, но он сдерживал себя. Но более всего ему хотелось отмотать кусок жизни обратно, сделать купюру, некое изъятие. И в своей собственной жизни — чтобы не было этой проклятой ночной поездки в Выселки. И в жизни «смуглянки», которая открылась перед ним — чтобы в ее прошлом не было всех тех трагических событий, которые ей довелось пережить.
