— Я никогда не курила.
— Неужели? Тогда почему берешь?
— Мне хочется.
— Растолкуй-ка мне.
— Беру и все. Вот деньги.
— Мне нравятся такие таинственные, как ты. Никогда не знаешь, что вы сделаете в следующую минуту. Грациелла…
— Габриелла.
— Ты разве не Грациелла сказала? Мне послышалось, Грациелла. Не пойти ли нам в микроавтобус и не выкурить ли по косячку, пока он тут собирает,?
— Нет.
— Ладно, можем и здесь побыть. Не волнуйся за негра. Он ничего не понимает. Его как будто нет.
— Знай свое место.
— Ну, я же видел, как ты на меня вчера в баре смотрела…
— Не смей меня трогать за плечо, когда говоришь… Меня это бесит.
Альфонсо нарочито улыбается и протягивает руку. Габриелла без предупреждения начинает кричать. Ее крик разрывает тишину небольшой долины. В нем ярость, страх и еще что-то неуловимое. Должно быть, именно от этой скрытой ноты у Альфонсо бегут по спине мурашки, и он убирает руку. Оба смотрит, ничего не понимая. Крик длится немного дольше, чем можно было бы ожидать. Когда он прекращается, воцаряется неловкая тишина. Оба начинает копать.
5. Кабан
Темнеет. Палома сидит на земле, погруженная в свои мысли, оглушившие ее, как шторм. Она молчала несколько часов, во рту у нее пересохло. Но ей кажется, что она говорила так много, говорила с ним, с юношей, которого здесь больше нет, но который кажется таким реальным, ведь он оставил запах пота и мускуса на ее коже. Если бы можно было, Палома говорила бы с ним еще и еще, она объяснила бы ему вещи, которые хотела сказать в начале, но тогда у нее не вышло, а теперь получилось бы так хорошо, так гладко… Она сказала бы ему сквозь слезы:
Палома: Прекрасное лесное создание, зверь… можно я буду звать тебя так? Ты доставил мне такое… ты мне очень нравишься, так бы всего тебя и съела… зачем скрывать, ты возбудил во мне такое сильное волнение… сколько же времени мне понадобится, чтобы прийти в себя? Но я не хочу приходить в себя, пока могу, я хочу быть в тебе, потому что в тебе мне лучше. Я же знаю, что в какой-то момент это произойдет: однажды утром я проснусь и не обнаружу то прекрасное, что ты мне оставил, и смогу только вспоминать, что я была… не боюсь сказать… совсем счастлива. Ты, зверь, забрал меня туда, где я страдаю от счастья. Не так, как страдают только от боли. Нет, я страдаю, и это так прекрасно, что я плачу… видишь? Я плачу, но ты не должен волноваться, это от счастья. Но как будто я плачу по себе, по всем… дай мне поплакать навзрыд… это прекрасно… рыдания, потому что там, где рыдания… там счастье… и этому научил меня ты, научил сегодня….
Рыдания, которые кажутся Паломе такими сильными, на самом деле совсем негромкие. И, тем не менее, благодаря им инженер Фуми находит ее. Мужчина выходит из темноты, держа в руке ружье, и видит сидящую на земле жену. Она немедленно прекращает плакать и пристально смотрит на него, как будто никогда и не плакала.
— Посмотри, где….
— Привет.
— А молодой человек?
— Он ушел.
— Сразу?
— Почти сразу.
— А ты почему еще здесь?
— Ты мне сказал подождать…
— Да, но где твой здравый смысл… если видишь, что прошло несколько часов… Я думал, ты ушла домой. Пришел домой, а тебя там нет. Куда она делась? Я волнуюсь, иду на улицу искать тебя… Ты не чувствуешь сырости? У меня кашель начинается.
— Ты сказал мне ждать здесь.
— Постарайся рассуждать трезво хоть иногда. Как бы я нашел тебя в этом тумане.
— Ты же меня нашел.
— Случайно. Я думал, это зверь.
— А это была я.
— Ты плакала?
— Нет.
— Тогда почему ты издавала такие звуки?
— Я издавала звуки?
— И глаза у тебя красные. Почему ты плакала?
— Не знаю, я задумалась.
— И о чем же ты задумалась?
— Не помню.
— Не помнит она… плачет, и не помнит, почему. Что-то случилось?
— Нет.
— Ну, вот и хорошо.
— Что?
— Что с тобой ничего не случилось.
— Тебе главное, чтобы никогда ничего не случалось.
— Ничего серьезного, я хотел сказать.
— А если случилось?
— Что-то случилось?
— Нет.
— Хорошо.
— То есть, да.
— Можно узнать, какого черта с тобой произошло! Почему ты была здесь все это время?
— Я встретила зверя.
— Зверя? Какого зверя?
— Свинью.
— Свинью?
— Дикую свинью.
— Кабана.
— Кабана.
— И ты испугалась?
— Нет.
— А он что сделал, убежал?
— Нет.
— Как нет? Остановился здесь?
— Да.
— Кабан остановился здесь?
— Не здесь. Там, за кустом.
— И что он сделал?
— Ничего, смотрел на меня.
— А ты?
— А я… я тоже смотрела на него. Мы смотрели друг на друга.
— Вы с кабаном стояли и смотрели друг другу в глаза?
— Да. Мы смотрели друг на друга долго. Очень долго. Как будто ему нужно было сказать мне что-то важное.
— И он сказал тебе это?
— По-своему да.
— И какого черта он сказал?
— Он сказал мне много вещей.
— Ах, много вещей….
— Много вещей, которых тебе не понять.
— Значит, я хожу полдня и ищу тебя, заболеваю, потому что от сырости я всегда заболеваю, прихожу сюда, чтобы услышать, что кабан сказал тебе вещи, которых мне не понять. Слушай, я даже знать не хочу, чем ты тут занималась. Я тебе больше скажу: мне это не интересно. Отказываюсь влезать в твою больную голову. Но как мы вернемся теперь домой, как, по-твоему, мы найдем дорогу в этой темноте?
— Дом там.
— Да, он там… дурочка, достаточно ошибиться на десять сантиметров, и окажешься на другом холме, в десяти километрах от виллы. Сегодня мы домой не пойдем. Нельзя. Будем спускаться, пока не найдем эту проклятую тропинку, повернем направо и, если повезет и не собьемся с пути, то дойдем до охотничьего домика. Я взял с собой ключи. Кровати застелены, я позвонил этой Эльвире, этой служанке моей матери, этой дуре, и велел приготовить постели. Еще я сказал ей купить продуктов. Купила она или нет, я не знаю. Увидим. Я хочу есть. Если не купила, я уволю ее раньше, чем мы с ней познакомимся. Она женщина, и уже за это я ее ненавижу. Давай, вставай….
Инженер Фуми включает фонарик. При свете фонарика они пускаются в путь. Идут медленно, потому что плохо видят, куда ступают, и по разным причинам оба чувствуют себя немного неловко на природе, в сгущающихся сумерках. Мы видим, как они неуверенными шагами направляются вниз и исчезают в конце спуска.
6. Се человек!
На кривом холме фары, подключенные к жужжащему переносному генератору, освещают уже установленные в классическом расположении три креста: центральный немного впереди. Оба привязан справа от центрального распятия, Габриелла на приставной лестнице привязывает слева Альфонсо. Оба и Альфонсо завернуты в туники с открытыми руками и голыми ногами. У Обы встревоженное лицо, он не выпускают из виду одежду, которую Габриелла кучей свалила на земле рядом со своим рюкзаком. Из рюкзака высовывается служащая моделью для сцены репродукция картины с распятием, с которой девушка время от времени сверяется. Она волнуется, делает быстрые движения, понятно, что она опаздывает. Альфонсо тоже беспокоится, и скоро нам станет ясно, почему. Если мы сочли его только грубым спекулянтом, значит, составили о нем неполное мнение. Он удивит нас тем, что читает мысли Обы, хотя тот не произнесет ни слова.
Оба: Ай… не затягивай так сильно, ты мне кровь остановишь.
— Я уже закончила.
— Не проще было привязать фальшивые веревки?
— Веревки есть веревки.
— Зачем привязывать? Прислони просто, они же должны только видимость создавать.
— Это моя работа.
