Это такая модернистская синагога. Круглый зал, ряды стульев вдоль стен, в середине пустое пространство, но немного - только чтоб усадить опоздавших, если они с детками, ну и для руководительницы. Мы рассаживаемся сзади, около прохода, чтоб танцевать было удобнее. В первых рядах - музыканты.
Сначала тихая мелодия. Потом громче. Потом все подпевают. Обычно это одна фраза из псалма, например: "Господь воцарися, в лепоту облечеся". Конечно, не на церковнославянском, не по-русски, не по-английски. На иврите.
Когда поешь эту всразу все громче и громче, начинаешь почти видеть, что Господь действительно царствует, по крайней мере здесь, и облечен в великолепие, иными словами, изучает красоту. Т.е., видимая красота - лишь край Его риз.
Между псалмами руководительница, невысокая, в меру симпатичная, говорит на иврите, сама себя переводя на английский. Я плохо понимаю и то, и другое. Иногда муж мне переводит.
В напевах еврейских мелодий звучит удивительная уверенность, что Бог близко. О том же говорит и она: что Слава Его наполняет весь храм, и мы пред Лицом Его. Вспомните об Исходе, о том, что Господь шел в облаке перед народом, перед нами. Вспомните о Храме...
Мелодия псалма начинается тихо и медленно, а потом все ярче, громче, все поют, многие встали и прихлопывают в такт, некоторые танцуют - отцы с детьми, парни с девушками, и просто по одиночке, каждый на своем месте - но это те, кто догадался сесть сзади возле прохода или в последнем ряду.
Она снова что-то говорит. Я понимаю только "лицом к лицу". Муж спрашивает: "ты поняла?" Я киваю. Да, Господь близко, здесь, в нашей жизни, еще ближе ко мне, чем я сама...
Снова играет музыка. Многие пританцовывают, оборачиваются, смотрят друг на друга и заглядывают мне в лицо. Потом я сажусь, и муж говорит: "Что же ты не могла на меня посмотреть?" Оказывается, речь шла о том, что мы лицом к лицу друг с другом тоже. Постепенно ритм замедляется, и всеобщее ликование становится задумчивее. Поют: "Слушай, Израиль, Господь Бог твой - единственный Господь и возлюби Его всем сердцем..."
А потом песню об ангелах: "Святые ангелы, благословенно ваше посещение...".
Вот уже многие уходят, и нам пора. Все движутся к выходу - родители с детьми, которые почему-то за это время ни разу не заплакали, хипповато-интеллигентные юноши и девушки, моложавые старики...
Мы уезжаем на монастырской машине через синий с огнями Иерусалим.
- Вот и обратно не пришлось платить за общественный транспорт, значит мы сегодня совсем не в убытке.
- Так мы ж еще и пообедали... Вот кто в убытке, так это бедный таксист.
Впечатление этого вечера постепенно рассеивается, ускользает. Муж говорит: "Вот я сейчас протрезвею, и ты исчезнешь..." Я засыпаю носом к окошку машины, исчезаю. Но он начинает мне что-то говорить о лингвистическом феномене Пятидесятницы с научной точки зрения. Сразу просыпаюсь.
- А интересно, они потом забыли иностранные языки, на которых говорили?
- Мне кажется, это было другое, скорее эмпатия, весть от сердца к сердцу. Так бывает, когда смотришь человеку в глаза и понимаешь смысл его слов, не зная языка. Скорее всего они говорили на родном языке, но под действием Святого Духа их мысли передавались окружающим. А может это была гласолалия, раз кто-то решил, что они напились вина. А впрочем, также они могли говорить на разных языках под воздействием Святого Духа. Почему нет? Интересно, кому молиться, чтобы выучить иностранные языки?
Вечером дома мы зажигаем свечи, т.к. я обещала провести домашний сеанс психотерапии.
- ...Расслабься... Тебе уже хорошо... Что у тебя в руках?
- В этой - все то, что надо по звонку - работа, молитва, в общем, долг как кирпич. А тут - все, что хочется или не хочется, ускальзающее облачко, свобода...
- Поблагодарим их...
После сеанса муж вдруг оборачивается ко мне и поздравляет с днем святого Валентина. Вот это да!
Суббота
Про отшельника
Это самое трудное, вообще не представляю, как об этом писать - Господи, помилуй!
В субботу мы вместе со всеми едем на литургию в соседний монастырь молчальников (это, конечно, не значит, что они всегда молчат, просто это приоритетное состояние души; ну, и стараются не болтать попусту).
Литургия оказывается на арабском. Ничего не понятно, кроме общей структуры, но Евангелие, конечно, читают на разных языках. Справа от нас - пара женщин, одетых по-европейски (вернее, как одеваются европеизированные арабки - черные леггинсы, каблук, голова не покрыта). Пожилой араб перебирает струны арфы.
Давно замечала, с какой тоской и всепоглощающей устремленностью арабы поют "Отче наш". И сейчас тоже во всех непонятных мне мелодиях их литургии - та же тотальная самоотдача.
Сегодня день святого Марона (не путать с Мормоном). Маронитский иерарх долго говорит речь.
После литургии молчальники приглашают всех к себе. На одной из внутренних лестниц, как я слышала, висит объявление, гласящее, что этот монастырь - самый худший из всех. Это не уничижение паче гордости. Думаю, это смирение и трезвость людей, очень любящих свой монастырь.
После посиделок в гостиной, где гости в основном общались друг с другом, переходим в гостевую трапезную. На длинном столе, покрытом клеенкой - нехитрое угощение и одноразовые приборы. Я очень уважаю здешнее традиционное блюдо - морковь с чечевицей без специй и соли. "Как в больнице", - говорит Антон.
Тут есть мой коллега, но с некоторых пор я стала стесняться к нему подходить, узнав, что он отшельник. Я-то женщина, как-никак, мирская. Разве что вместе с мужем.
В первый раз мы разговорились на аналогичном приеме, но только у нас. Он говорит, что хочет оставить или хотя бы как-то ограничить иконописание, т.к. оно отвлекает от молитвы. (Мой духовный отец говорил мне то же, но не объясняя так ясно причины). Узнав, что он отшельник, я отодвинулась и спросила, не тяжело ли ему бывать в обществе, разговаривать с людьми.
- Наоборот, хорошо. Я ведь недавно в пустыне, семь лет. Надо иногда, чтобы крыша не поехала (это мой вольный перевод).
Иконы у него глубокие, но не слишком грамотные. Мне хочется рассказать ему про мозаику Марии, про вчерашнее посещение Эвен Сапира, но я забыла, как его зовут. Муж тоже не помнит. Он очень похож на моего знакомого из Москвы, благочестивого поэта Гришу - та же широкая борода, кроткие глаза, небольшой рот. Так и буду его называть.
Григорий порадовался за Марию, сказал, что она еще пишет иконы в примитивном стиле (хорошо, что я не знала и не видела - критиковать было бы не удобно), и что она и наш духовник были у него в пустыньке, как-нибудь он и нас пригласит.
Подобные любезные высказывания я обычно считаю данью вежливости и всерьез не принимаю. Но сейчас на всякий случай осторожно спросила: "А может быть сегодня, пока мы здесь? Если у вас нет других планов..."
Оказалось и впрямь сегодня.
Мы идем по монастырскому саду. Вот стела, возведенная в честь мудрецов трех религий - христианства, иудаизма и мусульманства (св. Бернарда, Раши и Саладина) - знак толерантности монастыря. Мне непонятно, почему в качестве мусульманского мудреца выбрали именно Саладина. Мало ли было мирных ученых у арабов?
- Говорят, после него умерло благородство, - говорит муж.
- Наверное, в мусульманском мире, - уточняет Григорий.
Ага, благородство! В военных ухищрениях Саладин себе не отказывал. Например, услаждать слух утомленных и измученных жаждой рыцарей-крестоносцев шумом льющейся воды в ночь перед битвой или зажечь сухую траву под копытами их коней... Но я молчу. Муж тоже считает, что на войне это в порядке вещей.
Оливы по бокам дорожки становятся реже, видны окрестные поля. Один пейзаж лучше другого. Какой выбрать? Говорили о том, что работать художнику нужно в перчатках и в противогазе (ну, хотя бы в респираторе). Недурно бы, хотя в реальности не всегда получается. Мои руки знают это.
