Я все отрицала, рассматривая белесые разводы от дождевой воды на сандалиях, и гадала, сумеет ли мама их вывести.

– Значит, тебе нечего нам рассказать? – Директор школы, мистер Ма, едва сдержал вздох облегчения: семейство Бартонов недавно выделило деньги на расширение школьной столовой.

– Нет, – с улыбкой ответила я.

Мистер Ма явно заметил плохо замазанную тональным кремом ссадину на моей щеке, но виду не подал.

– Что с тобой такое? – допытывался мистер Ларсон, когда мы вышли из директорского кабинета.

– Давайте закроем тему, – на ходу взмолилась я.

Мистер Ларсон боролся с собой, чтобы не схватить меня за руку. Я прибавила шагу, убегая от его разочарования, разлившегося в воздухе, как крепкий дешевый одеколон.

Теперь, после стольких лет, Эндрю осматривал меня, как родинку, недавно выскочившую на коже. Когда это она появилась? А вдруг она злокачественная?

– Не суди себя строго, Тиф. Ты пыталась справиться с ситуацией как могла. – В приглушенном свете ламп его широкое, миловидное лицо казалось безупречным. – Ты многого добилась, добилась честным, усердным трудом. В отличие от некоторых.

– Ага, в отличие от Дина, – ощетинилась я, хотя порой мне кажется, что у нас куда больше общего, чем мне бы хотелось.

Мы немного помолчали. Мягкий свет сглаживал острые углы и заполнял пустоту внутри. Краешком глаза я заметила, что бармен поглядывает в нашу сторону, и усилием воли попыталась его отогнать, но он уже спросил:

– Что-нибудь еще?

– Счет, пожалуйста, – попросил Эндрю и полез в карман за бумажником. Передо мной издевательски поблескивал второй бокал с мартини.

– Может, поужинаем вместе? – предложила я. – Как-нибудь до или после съемок?

– С удовольствием, – с улыбкой согласился Эндрю, извлек кредитку и протянул бармену.

Я улыбнулась ему в ответ.

– Спасибо, что понимаете.

– Извини, что не могу остаться. – Эндрю взглянул на часы и вскинул брови. – Мне уже давно пора бежать.

– Все нормально. Буду сидеть тут одна, пить, – театрально вздохнула я, – а остальные будут смотреть на меня и думать, кто я такая и чем занимаюсь.

Мистер Ларсон расхохотался.

– Пересластил, да?.. Тиф, я тобой горжусь.

Трещина на стеклянном колпаке расползлась и стала еще глубже.

Дверь спальни была закрыта, на полу лежала густая тень. Должно быть, Люк решил пораньше лечь спать. Я стащила с себя кожаное платье и немного постояла под работающим кондиционером.

Затем умылась и почистила зубы. Заперла дверь, выключила свет. Бросив одежду на диване, я прокралась в спальню в одном белье – на мне был самый красивый комплект. На всякий случай.

Люк шевельнулся, когда я открыла ящик комода.

– Привет, – прошептал он.

– Привет. – Я расстегнула застежку бюстгальтера, и он упал к моим ногам. Раньше Люк сразу после этого зазывал меня в постель, но такого уже давно не случалось. Натянув шорты и майку, я забралась под одеяло.

Комнату наполнял арктический, неестественно свежий воздух. В полумраке, разбавленном бликами одиноко светящихся окон башни Свободы, где допоздна засиживались воротилы банковского дела, я увидела, что Люк лежит с открытыми глазами. В нью-йоркских квартирах никогда не бывает по-настоящему темно – еще одна причина, по которой я люблю этот город. Здесь во все часы дня и ночи в комнату проникает свет с улицы, заверяя, что где-то еще не спят, что кто-то сможет прийти на помощь, если потребуется.

– Довольна? – спросил Люк невыразительным голосом, плоским, как беговая дорожка вдоль Вест-Сайд-Хайвей.

– Я рада, что мы встретились и поговорили, – ответила я, тщательно подбирая слова.

Люк с немым укором повернулся ко мне спиной.

– А я буду рад, когда все это наконец закончится и ты станешь такой, как раньше.

Я знаю, по какой Ани он соскучился. С какой Ани хочет ложиться в постель. Это Ани, вернувшаяся из «Чикен-бокса» – самого крутого бара на Нантакете, у входа в который вьется долгая очередь зябнущих девиц в легких коротких платьицах пастельных оттенков. Там работает одна барменша, Лесби. Вообще-то ее зовут Лиз, но, если ты размером с оголодавшего бегемота, одеваешься в камуфляж и носишь кольцо в носу, то привилегированные отморозки считают верхом остроумия окрестить тебя «Лесби».

Женушки друзей Люка начинают нервничать и дергаться в присутствии Лесби, но только не я. В нашей компании ходила набившая оскомину шутка: отправьте Ани делать заказ, и она вернется хотя бы с одним коктейлем за счет заведения, потому что Лесби к ней неровно дышит. Люк обожает Лесби, поскольку она подчеркивает пропасть между мной и остальными, симпатичными, но бесполыми девушками в накинутых на плечи теплых кофтах и с пузатыми жемчужинами в ушах. А Люку досталась такая, что не только не робеет в обществе брутальной лесбиянки, но и флиртует с ней напропалую.

– А вот и моя Ани Леннокс, – расплывается в улыбке Лесби, едва завидев меня. – Сколько обычных? Сколько без сахара?

Я показываю нужное количество на пальцах, и Лесби со смешком рапортует:

– Будет сделано.

Пока она наполняет бокалы, Люк, уткнувшись в мои влажные от тумана волосы, горячо шепчет в ухо:

– Почему она опять зовет тебя «Ани Леннокс»?

– Потому что Анни Леннокс – лесбиянка. Жирный намек на постель, – неизменно отвечаю я, склонив голову набок и подставив шею для поцелуя.

Когда наш заказ готов, Люк готов тоже, и мне приходится идти впереди него, прикрывая собой его красные шорты. Мы распределяем напитки между сидящими за столом Бутами, Гриерами и Кинси.

– Без сахара те, что с долькой лимона, – предупреждаю я девушек и плотоядно улыбаюсь: Лесби обожает готовить «диетические» углеводные бомбы для отощавших сучек в белых джинсах.

Мы опрокидываем достаточно, чтобы как следует согреться после леденяще-холодной улицы. Даже посреди знойного лета температура на Нантакете может падать до пяти-десяти градусов после захода солнца. Из бара мы возвращаемся в особняк Харрисонов, где без труда разместилась бы вся выпускная группа Люка. Одни раскуривают косяк, другие догоняются пивом или разогревают себе еду, сочетая несочетаемое. Только не мы с Люком. Нет, Люк с ходу заваливает меня в постель, задрав на мне платье еще до того, как примять простыни. Мы давным-давно договорились, что я всегда, даже в самый лютый холод, буду ходить в «Чикен-бокс» в платье: меньше возни по возвращении домой.

Пока Люк старательно пыхтит надо мной, я вглядываюсь в его лицо, на котором проступают вены, а к веснушчатым щекам приливает кровь, обесцвечивая веснушки. В эту ночь Люк старается только для себя – это его личный тайный обряд, – но я все равно получаю оргазм. Я вспоминаю, как почти два года назад Лесби зашла за мной в туалет и, оттеснив меня к стене, неожиданно робко и нежно поцеловала. Как она просунула свое мощное колено между моими ногами, когда я поцеловала ее в ответ, и я прижалась к нему, унимая ноющую внутри боль.

Я долго колебалась, рассказывать или не рассказывать об этом Люку. Не потому, что так будет «правильно» (что за ханжеская мутотень). Просто я не знала, заведется он или скривится от отвращения? Найти золотую середину между нормой и допустимым извращением в его случае крайне затруднительно.

В конце концов я решила молчать. Возможно, я бы все ему рассказала, будь Лесби чуть более модельной внешности.

Люк, зажмурившись, испускает последний протяжный стон. Мне бы хотелось, чтобы он не спешил, остался внутри ненадолго, однако он быстро «сдувается», опрокидывается на спину и, задыхаясь, лопочет, как сильно он меня любит.

Возможно, я навсегда залипну одной ногой в обывательском болоте, но это не умаляет того факта, что я тоже из тех женушек, которых выставляют напоказ. Просто я чуть-чуть отличаюсь от остальных.

Выйдя из кабинета директора, я решила действовать уравновешенно и целеустремленно. Пускай я самым неблагодарным образом подвела мистера Ларсона, но раздумывать над этим не было времени. Надо поскорее найти Оливию. Извиниться за то, что из-за моих криков ей влетело. Во что бы то ни стало вернуть ее расположение. Мне казалось, это вполне осуществимо: Оливия, считала я, пойдет на поводу у Дина, а огорчать меня было не в его интересах.