– Ани, сколько можно, – простонал Люк. – Подумаешь, ошибочка вышла. Представь себе, – он на секунду задумался, – что у твоего знакомого рак и ты отправила ему цветы, а потом выяснилось, что он здоров. Холси ведь не со зла.

У меня даже челюсть отвисла.

– Дело не в том, что она ошиблась. Дело в том, что для нее гомосексуальность – это «диагноз», – воспользовалась я только что прозвучавшей аналогией и жестом заключила слово «диагноз» в кавычки. – В связи с которым надо посылать цветы и выражать соболезнования!

– Знаешь, что? – Люк скрестил руки на груди. – Мне это осточертело.

Я приподнялась на локтях, и белая простыня, как мост, натянулась между грудью и согнутыми коленями.

– Что именно тебе осточертело?

– Эта твоя… твоя… – Люк замялся в поисках слова и наконец выдал: – Обидчивость.

– По-твоему, раз меня оскорбляют проявления оголтелого расизма и гомофобии, значит, я обидчивая?

Люк обхватил руками голову, зажав уши, словно в комнате стоял невообразимый гвалт, и зажмурился. Потом открыл глаза и выпалил:

– Я буду спать в домике для гостей.

Стащив с кровати подушку, он вышел вон из спальни.

Спать мне все равно не хотелось, и я углубилась в чтение. На рассвете, когда солнце лениво протянуло желтые лучи сквозь ставни, я перевернула последнюю страницу «Последнего присяжного» и принялась за «Вердикт», отчитав почти сто страниц прежде, чем за стенкой зашумел душ. Люк крикнул миссис Харрисон, чтобы она поджарила ему глазунью. Крикнул нарочно, дав мне понять, что попал в дом, не заходя в мою спальню, потому что с самого утра решил со мной не разговаривать. Ненавидя себя, я загнула уголок страницы, проведя пальцем по свежему сгибу, и направилась к двери ванной. С каждым шагом плеск воды усиливался, а я ненавидела себя все больше. Отдернув занавеску, я вошла в душевую кабинку. Люк обхватил мои бедра руками, даруя помилование, и прижал к себе, к жестким намокшим волосам на лобке.

– Извини, – сказала я. На моих губах собирались капельки воды. Заставить себя извиниться было нелегко, но бывало и хуже. Я уткнулась лицом ему в ложбинку меж ключицами, вдыхая тепло распаренной кожи, душной, словно нью-йоркский тротуар в середине лета.

После гулянки у Дина мама на две недели посадила меня под замок. «Умора», любит приговаривать она после каждой шуточки в сериале «Друзья». Про наказание, которое она для меня выдумала, я могла сказать то же самое – умора. Да уж, мало я «повеселилась» у Дина, так еще и попала под домашний арест.

И все-таки за обеденным столом в школе меня терпели, в первую очередь благодаря Хилари и Дину. Новость о том, что до конца месяца мне запретили выходить из дома, кроме как в школу, была приняла с облегчением. Значит, им не придется срочно что-то решать на мой счет. Пока я на «карантине», у них есть время поразмышлять, не заразна ли я?

По необъяснимой причине Хилари ко мне привязалась. Может, потому что я подпитывала и культивировала ее дурацкий подростковый индивидуализм, или из-за того сочинения, за которое она получила «отлично» после того, как я фактически переписала его заново. Какая разница. Что бы ей ни было нужно от меня, она это получит.

Когда Оливия узнала про вечеринку у Дина, она напустила на себя равнодушный вид, будто ей наплевать на то, что я ни словом не обмолвилась о приглашении и переспала с Лиамом, хотя она сама имела на него виды.

– Хорошо погуляли? – щебетнула она и быстро-быстро заморгала, словно фальшивая ухмылка на ее лице сделается от этого более искренней.

– Да, наверное… – Я развела руками, и Оливия рассмеялась, на этот раз от души. Хоть что-то.

В кино самых популярных девушек школы играют фигуристые красотки с фантастическими пропорциями куклы Барби, однако в Брэдли и других частных школах с похожим ученическим контингентом это правило не работало. Оливия принадлежала к тому типу миловидных девушек, о которых пожилые женщины неизменно замечают: «До чего очаровательная барышня!» Ее щеки заметно краснели, когда она выпивала, а нос был испещрен черными точками и к концу дня блестел от кожного жира. Лиам не стал бы за ней ухаживать по собственному желанию, значит, симпатию предстояло ковать вручную.

Много позже, благодаря Нелл, я научилась скрадывать свои прелести, чтобы не выглядеть типичной фифой, какие обычно рекламируют пиво. Подстраиваться под общепринятые стандарты красоты и признаки высокого социального статуса – тщательно уложенные белокурые волосы, идеально ровный загар, раззолоченный фирменный логотип по всей сумке – просто-напросто неприлично. На то, чтобы это понять, у меня ушли годы, ведь уже с одиннадцати лет мама «немножко подкрашивала» мне губы. Ученицы католической школы считали хорошим тоном следить за собой.

Вскоре кудряшки Оливии перестали вызывать у Лиама насмешку, а ее плоская грудь приобрела в его глазах привлекательную выпуклость. Я молча наблюдала за этой метаморфозой. Мне всегда было сложно говорить о своих желаниях, просить о чем-то. Не хочу никого собой обременять. Хотелось бы верить, что это – следствие той ночи и ее отголосков, однако, скорее всего, просто такой у меня характер. Попросить Лиама вместе пойти за противозачаточными таблетками было верхом мужества. С того момента, как он медленно, словно первоклассник, повторяющий про себя правила орфографии, вывел в анкете слово «друг», во мне не осталось сил на решительные поступки.

Оливии требовалось время, чтобы удостовериться, что мой уход в тень не был военной хитростью. Спустя почти три недели мы пересеклись в одном из школьных коридоров. Поравнявшись со мной, она помедлила и произнесла: «Ты вся исхудала». Это был не комплимент, скорее упрек, который означал: «Как тебе это удалось?»

– Тренировки, – чирикнула я, оживившись. По правде сказать, с той проклятой ночи у Дина меня тошнило от любой еды и я питалась одними дынями. Я выбивалась из сил на беговой дорожке, но результаты ухудшались с каждым днем. «Поднажми, Тифани!» – раздраженно подгонял меня мистер Ларсон.

В последнее воскресенье моего «срока» Хилари пригласила меня переночевать в гостях у Оливии, и мама, как и следовало ожидать, смягчилась. Я так хорошо себя вела, сказала она, что один вечер можно скостить. Умора. Мама благоговела перед родителями Хилари и Оливии, особенно перед мамой Оливии, Аннабеллой Каплан, урожденной Койн, которая разъезжала на старинной модели «Ягуара». Мама не препятствовала этой еще неокрепшей дружбе, в конце концов, в частной школе приобретаются в первую очередь связи, а не знания. В свою очередь, когда Лиам обхватывал хрупкие плечи Оливии, я просто смотрела в другую сторону, хотя у меня все сжималось внутри.

В субботу в пять часов вечера мама высадила меня возле дома Оливии. Скрытый за деревьями, густо увитыми плющом, с улицы он казался совсем непримечательным, но стоило войти в ворота и попытаться обогнуть дом со стороны, как выяснялось, что ему просто нет конца. Позади дома стоял открытый бассейн и домик для гостей, где жила домработница Луиза.

Я поднялась на заднее крыльцо и постучала. Через несколько секунд в дверном окошке мелькнула выкрашенная в малиновый цвет макушка Хилари. Родителей Оливии я ни разу не видела. У ее отца, судя по слухам и по синякам на запястьях Оливии, был крутой нрав, а мать постоянно оправлялась после очередной пластической операции. Жестокость и тщеславие родителей Оливии лишь укрепили тот образ несчастной девушки из богатой семьи, который я себе нарисовала и который еще много лет после знакомства с Оливией мечтала примерить на себя, несмотря на все что Оливия сделала со мной, несмотря на то что произошло с ней потом.

– Привет, подруга! – воскликнула Хилари, распахнув дверь. Они с Оливией всех так называли. У меня ушли годы, чтобы избавиться от этой дурной привычки.

Я задержала взгляд на плоском, как доска, животе Хилари, выглядывавшем из-под короткой футболки. Из-за атлетического телосложения и широких плеч Хилари парни говорили о ней в мужском роде за ее спиной, но меня восхищали ее рельефные мышцы. Она была не такой худощавой, как Оливия, но на всем ее теле не скопилось ни грамма жира, при том, что Хилари не занималась спортом и не ходила на уроки физкультуры. Она словно занималась пилатесом задолго до того, как он вошел в моду.