– Ничего подобного! – запротестовала девушка. – Ты потрясно выглядишь.

– Спасибо. – Когда она направилась к своему шкафчику, я проводила ее взглядом. Узкий длинный торс переходил в широкие бедра и плоский зад. Я не могла определиться, что хуже: безропотно натянуть джинсы с завышенной талией или драться за каждый сантиметр идеального тела, терпя голод и инъекции ботокса.

Я выползла на Вест-Сайд Хайвей и, с трудом переставляя ноги, побежала в направлении дома. Три километра я преодолела за двадцать пять минут – жалкий результат, даже если учесть вынужденные остановки перед пешеходным переходом.

– Привет, крошка, – бросил Люк, не поднимая глаз от планшета.

Когда мы с Люком начали встречаться, я млела от этого слова, «крошка», у меня что-то сжималось внизу живота, как клешня в «хватайке», подцепившая мягкую игрушку, – если такое вообще бывает, ведь все знают, что игральные автоматы запрограммированы на проигрыш. В старших классах и колледже я мечтала о том, как меня нагоняет широкоплечий игрок в лакросс и, небрежно закинув руку мне на плечо, шепчет: «Привет, крошка».

– Как тренировка?

– Так себе. – Я стянула пропотевшую кофту с высоким воротником, защищавшим шею от ветра, и провела рукой по мокрым волосам на затылке. Затем направилась в кухню, достала ложку и банку арахисового масла без консервантов и зачерпнула от души.

– Напомни, когда у тебя встреча?

Я взглянула на стенные часы.

– В час. Пора собираться.

Я побаловала себя ложкой арахисового масла, запила водой и отправилась в душ. На сборы ушел целый час – куда больше, чем на сборы к ужину с Люком. Я одевалась ради взглядов стольких женщин! Ради туристок на улицах («учитесь, как надо!»), ради продавщицы, которая не посмотрит в мою сторону, пока не заметит логотип «Миу Миу» на моей сумочке, а сегодня – в первую очередь ради одной из подружек невесты, будущей студентки медицинского университета, которая в двадцать три года осмелилась заявить, что если не успеет родить к тридцати годам, то заморозит яйцеклетки. «Чем выше возраст матери, тем выше риск аутизма у ребенка». Она так основательно приложилась к соломинке, что в бокале забулькало. «Сколько женщин рожают после тридцати. Эгоистки. Не успела обзавестись детьми до тридцати – усыновляй». Разумеется, Моника (Мони) Далтон не сомневалась, что уж она-то обзаведется детьми прежде, чем ее разнесет, как корову. Она не прикасалась к «плохим» углеводам со дня выхода в эфир последней серии «Секса в большом городе», а ее живот выглядит так, будто его «отфотошопили».

Однако через три месяца Мони стукнет двадцать девять, а мужика, который бы разбудил ее с предложением праздничного секса, у нее так и нет. Так что теперь от Мони явственно попахивает паникой.

Одеваться для Мони – одно удовольствие. Обожаю исподтишка наблюдать, как она изучает тонкие кожаные ремешки моих сандалий, как ее взгляд неотрывно следует за моим изумрудом. И хотя сама она частенько захаживает в дорогущий «Барнис», счета оплачивают ее родители. Не круто, если тебе за двадцать пять. После двадцати пяти ты либо сама платишь по счетам, либо платит твой мужчина. Прошу заметить, что свои покупки (все, кроме ювелирки) я оплачиваю самостоятельно. Впрочем, я бы не смогла себе этого позволить, если бы не Люк, который заботится обо всем остальном.

– Хорошо выглядишь, – сказал Люк, входя на кухню, и чмокнул меня в затылок.

– Спасибо. – Я боролась с рукавами белого пиджака. Кажется, я никогда не научусь подворачивать их так, как на фотке из модного блога.

– Потом пойдете обедать?

– Ага. – Я впихнула в сумку косметичку, солнцезащитные очки, журнал «Нью-Йорк мэгэзин» – намеренно оставив его выглядывать из сумки, чтобы все видели, что я читаю «Нью-Йорк мэгэзин», – жевательную резинку и образец свадебного приглашения, который предложила запуганная китаянка.

– Слушай, один мой клиент с женой приглашают нас на ужин на этой неделе.

– Кто именно? – Я расправила рукава пиджака и принялась подворачивать их заново.

– Эндрю, из «Голдман».

– Может, Нелл его знает, – ухмыльнулась я.

– Господи, надеюсь, что нет, – озабоченно выдохнул Люк. Нелл действовала ему на нервы.

Я улыбнулась и чмокнула Люка в губы. Ощутив в его дыхании кислый запах кофе, я постаралась не вздрогнуть от отвращения. Постаралась вспомнить, как впервые увидела его, в самый первый раз: первокурсницей на студенческой вечеринке, куда все явились в джинсах, а я, как провинциалка, – в слаксах, туго сдавивших мне талию. Люк тогда учился в Университете Гамильтона на последнем курсе, а у нас, в Уэслианском университете, числился его закадычный школьный приятель, с которым они регулярно виделись. Люк положил глаз на Нелл – тогда еще он не знал, что она стервоза (его выражение), каких мало. К счастью – или к сожалению, – Нелл закрутила с его приятелем, так что у Люка ничего не вышло. Уязвленная равнодушием Люка, я тем же вечером разработала план. Парень, на которого я положила глаз, увивается за Нелл, значит, надо за ней понаблюдать. Я подражала ее манерам за столом – она почти не прикасалась к еде, видимо, ее голубые «витаминки» полностью отбивали у нее аппетит – и упросила маму купить мне такую одежду, как у Нелл. Благодаря Нелл я поняла, что заблуждалась в главном: оказывается, красивая девушка должна вести себя так, будто ей нет дела до своей красоты. В Брэдли я вела себя с точностью до наоборот. А Нелл иногда разгуливала без грамма макияжа, натянув отцовский свитер, бесформенные «угги» и растянутые спортивные штаны в знак женской солидарности. Кроме того, красивым девушкам полагалось относиться к себе с самоиронией, выставлять напоказ воспаленные прыщи и во всеуслышание обсуждать приступы диареи, чтобы их не дай бог не приняли за охотниц за мужьями. Потому что, если будешь выставлять себя напоказ, тебя растопчут, и тогда можешь забыть про парня, который тебе приглянулся, даже если это взаимно: свора ощеренных девиц отвадит его от тебя в два счета.

К концу первого курса я уже могла натянуть те самые бежевые слаксы, даже не расстегивая пуговиц. Я не могла похвастаться истинной худобой – еще пять килограммов уйдут только после колледжа, – однако университетские стандарты были куда менее суровы, чем в Нью-Йорке. Однажды в марте, когда на улице приятно потеплело, я отправилась на занятия в одной майке. Жаркие лучи солнца касались моего лба, словно благословляя. На беговой дорожке разминался Мэтт Коди, хоккеист, тот самый, который с такой силой ткнулся своим дрыном в бедро Нелл, что у бедняжки целую неделю не сходил сизо-багровый синяк. Мэтт застыл на месте, заглядевшись, как сияют на солнце мои глаза и волосы. «Ни фига себе!» – вырвалось у него.

Однако мне следовало оставаться начеку. В университете я начала создавать себя заново, и было бы совсем некстати снова попасть в историю. Нелл называла меня «моя бесстыдница»: я целовалась с парнями взасос, загорала без лифчика, но большего себе не позволяла – разве что с тем, с кем встречалась «официально». Я даже узнала, как это осуществить, благодаря Нелл и тому, что она называла «эффект Хемингуэя». Хемингуэй, объясняла Нелл, придумывал финал романа только для того, чтобы впоследствии его выбросить, полагая, что роман только выиграет, если читатель сам догадается, чем все закончилось. Когда по кому-то сохнешь, продолжала Нелл, немедля закрути с другим – например, с тем парнем, что вечно пялится на тебя на лекциях по современной американской классике, или с тем, что ходит в старых джинсах и зализывает волосы гелем. Улыбнись ему, пусть пригласит тебя куда-нибудь, выпей разбавленный виски у него в спальне, пока он распространяется о постмодернизме под приглушенные завывания французской рок-группы. Если он захочет тебя поцеловать – отстранись или не отстраняйся, не важно, главное – продолжай с ним хороводиться, пока тот, кто тебе по-настоящему нужен, не прознает о его существовании – о существовании лопуха, с которым ты теряешь время. Он учует соперника, как изголодавшаяся акула в океане – каплю крови.