Еще ослепительны зори, И перья багряны у птиц, И много есть в девичьем взоре Еще не прочтенных страниц. И линии строги и пышны, Прохладно дыханье морей, И звонкими веснами слышны Вечерние отклики фей. Но греза моя недовольна, В ней голос тоски задрожал, И сердцу мучительно больно От яда невидимых жал. У лучших заветных сокровищ, Что предки сокрыли для нас, Стоят легионы чудовищ С грозящей веселостью глаз. Здесь всюду и всюду пределы Всему, кроме смерти одной, Но каждое мертвое тело Должно быть омыто слезой. Искатель нездешних Америк, Я отдал себя кораблю, Чтоб, глядя на брошенный берег, Шепнуть золотое «Люблю!» Моя душа осаждена Безумно странными грехами, Она — как древняя жена Перед своими женихами. Она должна в чертоге прясть, Склоняя взоры все суровей, Чтоб победить глухую страсть, Смирить мятежность буйной крови. Но если бой неравен стал, Я гордо вспомню клятву нашу, И, выйдя в пиршественный зал, Возьму отравленную чашу. И смерть придет ко мне на зов, Как Одиссей, боец в Пергаме, И будут вопли женихов Под беспощадными стрелами. Меня терзает злой недуг, Я вся во власти яда жизни, И стыдно мне моих подруг В моей сверкающей отчизне. При свете пламенных зарниц Дрожат под плетью наслаждений Толпы людей, зверей и птиц, И насекомых, и растений. Их отвратительным теплом И я согретая невольно, Несусь в пространстве голубом, Твердя старинное: довольно. Светила смотрят все мрачней, Но час тоски моей недолог, И скоро в бездну мир червей Помчит ослабленный осколок. Комет бегущих душный чад Убьет остатки атмосферы, И диким ревом зарычат Пустыни, горы и пещеры. И снова будет торжество, И снова буду я единой, Необозримые равнины, И на равнинах никого, Я уйду, убегу от тоски... Я уйду, убегу от тоски, Я назад ни за что не взгляну, Но руками сжимая виски, Я лицом упаду в тишину. И пойду в голубые сада Между ласково-серых равнин, И отныне везде и всегда Буду я так отрадно един. Гибких трав вечереющий шелк И второе мое бытие. Да, сюда не прокрадется волк, Та м вцепившийся в горло мое. Я пойду и присяду, устав, Под уютный задумчивый уст, И не двинется призрачность трав, Горизонт будет нежен и пуст. Пронесутся века, не года, Но и здесь я печаль сохраню, И я буду бояться всегда Возвращенья к жестокому дню. Пусть будет стих твой гибок, но упруг, Как тополь зеленеющей долины, Как грудь земли, куда вонзился плуг, Как девушка, не знавшая мужчины. Уверенную строгость береги, Твой стих не должен ни порхать, ни биться. Хотя у музы легкие шаги, Она богиня, а не танцовщица. И перебойных рифм веселый гам, Соблазн уклонов, легкий и свободный, Оставь, оставь накрашенным шутам, Танцующим на площади народной. И, выйдя на священные тропы, Певучести пошли свои проклятья, Пойми: она любовница толпы, Как милостыни, ждет она объятья. Под рукой уверенной поэта Струны трепетали в легком звоне, Струны золотые, как браслеты Сумрачной царицы беззаконий. Опьянили зоны сладострастья, И спешили поздние зарницы, Но недаром звякнули запястья На руках бледнеющей царицы. И недаром взоры заблистали, Раб делил с ней счастье этой ночи, Лиру положили в лучшей зале, А поэту выкололи очи. Влюбленный принц Диего задремал И выронил чеканенный бокал, И голову склонил меж блюд на стол, И расстегнул малиновый камзол. И видит он прозрачную струю, А на струе стеклянную ладью, В которой плыть уже давно, давно Ему с его невестой суждено. Вскрываются пространства без конца, И, как два взора, блещут два кольца. Но в дымке уж заметны острова, Где раздадутся тайные слова, И где венками белоснежных оз Их обвенчает Иисус Христос. А между тем властитель на него Вперил свой взгляд, где злое торжество, Прикладывают наглые шуты Ему на грудь кровавые цветы, И томная невеста, чуть дрожа, Целует похотливого пажа. |
