СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ А ддис — Абеба, город роз Н а берегу ручьев прозрачных, Н ебесный див тебя принес, А лмазной, средь ущелий мрачных. А рмидин сад. Там пилигрим Х ранит обет любви неясной (М ы все склоняемся пред ним), А розы душны, розы красны. Т ам смотрит в душу чей-то взор, О травы полный и обманов, В садах высоких сикомор, А ллеях сумрачных платанов. А нгел лег у края небосклона Н аклонившись, удивлялся безднам: Н овый мир был синим и беззвездным, А д молчал, не слышалось ни стона. А лой крови робкое биение, Х рупких рук испуг и содроганье. М иру лав досталось в обладанье А нгела святое отраженье. Т есно в мире, пусть живет, мечтая О любви, о свете и о тени, В ужасе предвечном открывая А збуку своих же откровений. Если встретишь меня, не узнаешь. Назовут, едва ли припомнишь. Только раз говорил я с тобою, Только раз целовал твои руки. Но клянусь, — ты будешь моею, Даже если ты любишь другого, Даже если долгие годы Не удастся тебя мне встретить. Я клянусь тебе белым храмом, Что мы вместе видели на рассвете, В этом храме венчал нас незримо Серафим с пылающим взором. Я клянусь тебе теми снами, Что я вижу теперь каждой ночью, И моей великой тоскою О тебе в великой пустыне, — В той пустыне, где горы вставали, Как твои молодые груди, И закаты в небе пылали, Как твои кровавые губы. Я молчу — во взорах видно горе, Говорю — слова мои так злы! Ах! когда ж я вновь увижу море, Синие и пенные валы, Белый парус, белых, белых чаек Или ночью длинный лунный мост, Позабыв о прошлом и не чая Ничего в грядущем кроме звезд?! Видно, я суровому Нерею Мог когда-то очень угодить, Что теперь — его, и не умею Ни полей, ни леса полюбить. Боже, будь я самым сильным князем, Но живи от моря вдалеке, Я б наверно, повалившись наземь, Грыз ее и бил в слепой тоске. Когда я был влюблен (а я влюблен Всегда — в поэму, женщину иль запах), Мне захотелось воплотить свой сон Причудливей, чем Рим при грешных папах. Я нанял комнату с одним окном, Приют швеи, иссохшей над машинкой, Где верно жил облезлый старый гном, Питавшийся оброненной сардинкой. Я стол к стене придвинул, на комод Рядком поставил альманахи «Знанье», Открытки, так, чтоб даже готтентот В священное пришел негодованье. Она вошла свободно и легко, Потом остановилась изумленно, От ломовых в окне тряслось стекло, Будильник звякал злобно, однотонно. И я сказал: «Царица, вы одни Умели воплотить всю роскошь мира; Как розовые птицы, ваши дни, Влюбленность ваша — музыка клавира. — Ах, бог любви, загадочный поэт, Вас наградил совсем особой меркой, И нет таких, как вы…» Она в ответ Задумчиво кивала мне эгреткой. Я продолжал (и тупо за стеной Гудел напев надтреснутой шарманки): — «Мне хочется увидеть вас иной, С лицом забытой Богом гувернантки. «И чтоб вы мне шептали: „Я твоя“ — Или еще: „Приди в мои объятья“ — О, сладкий холод грубого белья, И слезы, и поношенное платье». «А уходя, возьмите денег: мать У вас больна, иль вам нужны наряды… Как скучно все, мне хочется играть И вами, и собою, без пощады…» Она, прищурясь, поднялась в ответ, В глазах светились злоба и страданье: — «Да, это очень тонко, вы поэт, Но я к вам на минуту, до свиданья». Прелестницы, теперь я научен, Попробуйте прийти, и вы найдете Духи, цветы, старинный медальон, Обри Бердслея в строгом переплете. Как-то трое изловили На дороге одного И жестоко колотили, Беззащитного, его. С переломанною грудью И с разбитой головой Он сказал им: «Люди, люди, Что вы сделали со мной? «Не страшны ни Бог, ни черти, Но клянусь в мой смертный час, Притаясь за дверью смерти, Сторожить я буду вас. Что я сделаю — о, Боже! — С тем, кто в эту дверь вошел!..» И закинулся прохожий, Захрипел и отошел. Через год один разбойник Умер, и дивился поп, Почему это покойник Все никак не входит в гроб. Весь изогнут, весь скорючен, На лице тоска и страх, Оловянный взор измучен, Капли пота на висках. Два других бледнее стали Стиранного полотна, Видно, много есть печали В царстве неземного сна. Протекло четыре года, Умер наконец второй, Ах, не видела природа Дикой мерзости такой! Мертвый дико выл и хрипло, Ползал по полу, дрожа, На лицо его налипла Мутной сукровицы ржа. Уж и кости обнажались, Смрад стоял — не подступить, Всё он выл, и не решались Гроб его заколотить. Третий, чувствуя тревогу Нестерпимую, дрожит И идет молиться Богу В отдаленный тихий скит. Он года хранит молчанье И не ест по сорок дней, Исполняя обещанье, Спит на ложе из камней. Так он умер, нетревожим; Но никто не смел сказать, Что пред этим чистым ложем Довелось ему видать. Все бледнели и крестились, Повторяли: «Горе нам!» И в испуге расходились По трущобам и горам. И вокруг скита пустого Терн поднялся и волчцы… Не творите дела злого, — Мстят жестоко мертвецы. |
