И посоветовал:

— Ты уж лучше втихаря, как говорят, под одеялом.

— Под каким одеялом? — вытаращил глаза на Яшку Семеро-Гогель. — Я же не пью.

— Пьёшь, не пьёшь, а раз говорят, пьёшь, значит, пьёшь, — резонно заметил Яшка.

После этого, расправившись с очередной жертвой, Семеро-Гогель ругал и тех, кто стоял рядом.

— Я покажу вам, как я пью! — кричал он.

И этим Семеро-Гогель всё испортил. Если раньше никому и в голову не приходило, что он пьёт, то теперь, не понимая его, многие стали в этом сомневаться. Обратили внимание на его красный нос, слезящиеся, как у алкоголика, глаза и нетвёрдую походку. А однажды, когда он расправился со своей новой жертвой, она ему выдала:

— Сам-то ты кто? Алкоголик несчастный!

Семеро-Гогеля как будто палкой ударили по голове: он зашатался, нелепо замахал руками, у него онемели ноги. Сгорбившись и что-то бормоча под нос, он скрылся в подъезде своего дома.

С тех пор Семеро-Гогеля никто не видел, а поселок зажил обычной жизнью.

Приезд профессора оказался неожиданным. Ждали его вечером, приготовили для поездки в аэропорт машину, а он прикатил на попутке утром. Шофёр, передавая его нам, весело заверил:

— Не соскучитесь!

Из машины выскочил старикашка с маленькой, в три прутика, бородкой и ногами, похожими на две кривые палочки. Он тут же потребовал, чтобы его немедленно везли в поле, на рабочий объект. Митину, начальнику партии, едва удалось уговорить профессора сначала обустроиться с жильём. Когда же Митин предложил ему люксовый номер поселковой гостиницы, он стал страшно ругаться.

— Только в общежитие! К моим мальчикам! — категорически потребовал он.

А мальчики — это его студенты — тут же стайкой стояли в стороне и чему-то ухмылялись. О них мы уже знали всё: геология им была до лампочки, а практика у нас что свободное посещение лекций в институте.

Сначала профессор решил выяснить, как они питаются. Родом из деревни, он знал: работает тот, кто хорошо ест. Не обнаружив у них в комнате ничего, кроме одной банки тушёнки и батареи пустых бутылок, он ужасно расстроился. «Неужели, — не поверил он, — они так низко пали?» Поверил он в это ночью, когда студенты вернулись из ресторана.

Это был первый удар по профессору. Второй удар пришёлся в кабинете главного геолога Коровина. Появился у него профессор утром и сразу бросился в атаку:

— Полагаю, дорогой коллега, вы хорошо понимаете, что без науки, без её фундаментальных и прикладных исследований практика — голый ноль.

— Оно, конечно, — пробормотал Коровин и подумал: «Чёрт меня дёрнул с моими почками вчера выпить. Вот попробуй теперь с ним разговаривай». А профессор между тем продолжал:

— Не скрою, мы на кафедре глубоко изучили материалы по вашему району. И что вы думаете? У вас тут масса полезных ископаемых.

И он вскинул бородку на Коровина в ожидании его мнения.

— Когда как, — ни к селу, ни к городу ляпнул Коровин и вновь чертыхнулся.

А профессор не унимался:

— Вы думаете, я приехал сюда с пустыми руками? Глубоко ошибаетесь! Я привез договор о творческом содружестве с вами. Как вы на это смотрите? — и бородка профессора опять прыгнула на Коровина.

— Безо всяких, — не хватило на большее Коровина. От боли в боку у него потемнело в глазах, закружилась голова.

— Извините, профессор, — сказал он и вышел из кабинета.

Ничего не понявший профессор, оставшись один, долго ходил из угла в угол, что-то бормотал под нос, хватался за голову, но Коровина в этот день он так и не дождался.

Третий удар по профессору нанёс взрывник Груша. Этот подлец подсунул ему в поле человеческий череп, подобранный им на старом зэковском кладбище, где, как известно, покойников никогда глубоко не зарывали.

— Рванул я это на канаве, — врал Груша, — и вижу, ё-моё, череп летит. Думаю, чем чёрт не шутит, вдруг профессору сгодится.

— Сгодится? — вскричал профессор. — Да вы понимаете, что говорите? Это же ценнейшая археологическая находка.

И с торжественной нотой в голосе объявил:

— Товарищ Груша, вы вскрыли могильник первобытного человека.

И немедленно взялся за череп. Укрепил отвалившуюся при взрыве челюсть, сделал необходимые обмеры и зарисовки, а вечером тщательно упаковал его в специально сделанный ящик. На следующий день он ходил с Грушей на канаву. Её он, кажется, только не обнюхал. Задокументировал вскрытые ею породы, взял из них образцы, пытался по косвенным признакам определить место самого захоронения. Не вынес издевательства над ним начальник отрада.

— Простите, профессор, это была шутка, — сказал он ему грустно.

…Увозил профессора в аэропорт Митин. Оба всю дорогу молчали. По ходу машины, убегая назад, мелькали нарядные лиственницы, на голубой глади уплывающих за ними озёр купались утки, иногда дорогу перебегали зайцы, но всё это профессора не трогало. С осунувшимся лицом и ничего не выражающим взглядом, он, кажется, весь ушёл в себя. А когда машину подкидывало на ухабах, он вздрагивал, бросал на Митина злой взгляд и жался в угол кабины.

Приехала Марья к мужу на Колыму осенью. Муж здесь отбывал, ссылку, которую получил за длинный язык. Узнала его Марья с трудом. Лицо его стало грубым, на голове появилась лысина, а отпущенная им борода была похожа на грязную мочалку. Убила Марью и обстановка, в которой жил муж. Эвенка, у которой он снимал квартиру, сильно пила, в избе пахло помоями, окна наполовину были забиты фанерой, с грязного потолка свисала паутина. Обойдя село, Марья поняла: чище квартиры она не найдёт.

— Э-э, мать, где наша не пропадала! — успокоил её муж.

А вот природа Марье здесь понравилась. Сразу за селом пробегала речка. Она весело звенела на перекатах, на берегу её резвились кулички, в заводи плавали дикие утки. И кругом, куда; ни глянь стояла тайга. На взгорьях она была зелёной, а внизу уже тронутая осенью, утопала в разноцветье. Один раз на другом берегу речки Марья увидела оленя. Сначала она его испугалась, а когда заметила, что он, не обращая на неё внимания, пьёт воду, стала им любоваться. Напившись, олень коровьими глазами уставился на неё. Марье показалось, что он хочет подойти к ней, и она стала звать его. Услышав её голос, олень быстро убежал в лес.

Работал муж в совхозе кузнецом. Что он там ковал, Марья не знала. Когда она однажды пришла в его кузню, то увидела, что в ней сидят мужики и пьют водку. Только после этого она стала замечать, что возвращается муж с работы каждый день подпитым. Когда Марья за это его поругала, стало ещё хуже. Возвращался муж домой после этого уже нередко пьяным. Не зная, что делать, Марья растерялась. Нашла она выход в том, что стала покупать ему каждый вечер водки. За это муж обещал не пить на работе. Конечно, от этого жизнь Марьи не стала лучше. Выпив, муж говорил так громко, что у неё болела голова. Разговор его ей был неинтересен. Муж постоянно хвастался, говорил, что если бы не он, то без его кованых саней совхоз давно бы развалился. Правда, иногда он и шутил, но шутки его были всегда грубыми. Один раз хозяйке своей, пьяной эвенке, он вместо водки налил керосину, эвенка его выпила и, кажется, ничего не поняла. А Марье он рассказал, что-в своей кузне, когда там пил, своих собутыльников для хохмы кормил вареной собачатиной. Говорил он им, что это баранина и ели они её с большим удовольствием.

В один из выходных дней муж повёл Марью за брусникой. Оказывается; росла она прямо за селом, и было её там видимо-невидимо. На небе светило солнце, воздух был напоён густым настоем лесной прели и багульника, и собирать бруснику было одно удовольствие. Она сама просилась в руку и была такой крупной, что больше трёх не умещалась в ладошке. Марья быстро набрала свою корзинку, а потом, присев на полянке с необобранной брусникой, стала её есть. Вскоре она обратила внимание на то, что сельчане, не останавливаясь на их бруснике, идут за ней дальше. Зачем, не поняла Марья, ведь и здесь её так много.