Из жадности Мохнач подрабатывал сторожем на свиноферме. Платили мало, и главный заработок составлял закол свиней. От каждой свиньи он брал по ляжке, кроме этого ему шли все потроха. С этим соглашались, так как лучше его колоть и разделывать свиней в посёлке никто не мог. В помощники себе Мохнач брал белоруса Гришу, которому в прошлом году исполнилось двадцать лет. На Колыму Гриша приехал недавно и, затурканный её суровым бытом, жил незаметно и тихо.

В день закола Мохнач вставал рано, тщательно умывался и, как на праздник, надевал чистую рубаху. На ферму он приходил, когда никого там ещё не было. Когда появлялась заведующая, он сердито спрашивал: «А вы не могли прийти позже?» Недоволен он был и тем, что ему приготовили: ножи казались ему тупыми и короткими, паяльная лампа плохо горела, он всем грубил, а если заведующая спрашивала: «Чего такой злой?», он грубо отвечал: «Если все будут добрыми, кто свиней колоть будет?» И заведующая, и все, кто был на ферме, знали, что сейчас он пошлёт к себе домой Гришу за ножами, — хотя, понятно, и сам бы мог принести их, когда шёл сюда, — потом потребует, чтобы заменили паяльную лампу, проверит прочность настила, на котором будет колоть свиней, посмотрит, достаточно ли принесли соломы.

На заколе Мохнач преображался. Из сварливого и куражливого старика он превращался в ловкого и веселого работника. Лицо его светлело, глаза обретали лихорадочный блеск, покрикивая на помогавших ему бабёнок, хлопал их по задницам и называл касатками. С Гришей они понимали друг друга без слов. В задачу Гриши входило уложить свинью набок, почесать ей брюхо, а когда она успокаивалась, длинным и похожим на штык немецкой винтовки ножом Мохнач бил ей точно в сердце. Уходили на тот свет свиньи без визга и предсмертных судорог. Палили свиней Мохнач и Гриша поочерёдно, а разделывал их один Мохнач. Делал он это без топора, специальным, похожим на мачете ножом. Не слышно было ни треска костей, ни хруста сухожилий, всё, казалось, отделялось как на вареном мясе, без всяких с его стороны усилий.

После закола Мохнача с Гришей вели в сторожку, где был накрыт стол. Непьющий Мохнач здесь выпивал водки. Выпив, хвалился: «Мне свинью заколоть, что другому комара убить». Участвующие в застолье работники фермы слушали его, не перебивая, и обращались к нему только по отчеству. «Без вас, Яков Михайлович, — говорила заведующая фермой, — уж и не знаю, что бы мы делали». «Ну, уж, — скромничал Мохнач, — так и не знаю». Когда работники фермы уходили, за столом оставались Мохнач с Гришей. «Ты, Гриша, у меня учись, — говорил Мохнач, — заколоть свинью — дело непростое». «У мяне, дядя Яша, руки ня те», — жаловался Гриша. «Руки у всех одинаковы, — не соглашался с ним Мохнач, — тут глазомер нужен». Словом, для Мохнача закол свиней был большим праздником, ему нравилось, что его уважают здесь и ценят, и, видимо, поэтому на бедность свою он уже не жаловался. Напротив, когда на столе заканчивалась водка, он доставал из кармана бумажник, хлопал им по столу и с задором решившегося на пьяный разгул восклицал: «Эх, гулять — так гулять!» Правда, после этого в бумажнике он долго копался, а когда давал Грише деньги и посылал его за бутылкой, говорил: «Если там не хватает, так ты уж добавь». «А як же!» — хватался Гриша с места и бежал за водкой.

На одном из последних заколов работники фермы обратили внимание на то, что Мохнач сильно изменился. Он был вялым, как с похмелья, в глазах не было прежнего лихорадочного блеска, когда бил свинью в сердце, казалось, делал он это с каким-то ему известным тайным наслаждением, а при сливе крови в тазик глаза его оставались мутными, как у пьяного. И в сторожке, за столом он был не таким, как раньше. Он как будто отходил от чего-то тяжёлого, глаза его бессмысленно бродили по стенам, а когда его что-либо спрашивали, он отвечал или невпопад, или с большим опозданием. Бумажником он уже по столу не хлопал и Гришу за водкой не посылал. Не все понимали, что с ним случилось. Одни говорили, что это он от старости, другие считали, что он втайне от всех стал много пить. И его стали бояться. «Кто знает, что у него на уме», — говорила заведующая фермой. Кончилось всё это плохо. На последнем заколе он зарезал Гришу. Случилось это так.

Когда в сторожке все из-за стола разошлись, Гриша попросил Мохнача: «Дядя Яша, а тябе ня трудно показать мяне трошки, як ты у сэрдце борову точно вгадуешь?» «Могу», — ответил Мохнач и, взяв похожий на штык немецкой винтовки нож, стал точить его на бруске. «Ты чаго?» — не понял его Гриша. «Главное, длина свиньи, а по ней бери на один или два вершка от лопатки», — не ответил на вопрос Гриши Мохнач и медленно, как крадучись, стал приближаться к нему. Лицо его дергалось, руки дрожали. «Ты чаго?!» — уже закричал Гриша. «Не бойся, сынок», — глухим, как из трубы, голосом сказал ему Мохнач, и, подойдя к нему вплотную, отмерил от подмышки левой руки два вершка. И тут же его нож оказался в сердце Гриши.

Гришу через два дня похоронили, а Мохнача, после медицинского освидетельствования и недолгого следствия, судили. Обросший, с тупым из-под нависших бровей взглядом, на скамье подсудимых он был похож на крупного зверя, посаженного в клетку. Когда его спросили, зачем зарезал Гришу, он глухо, как из ямы, ответил:

— Рука сорвалась.

Осень на Колыме — лучшая пора года. Омытое утренней росой небо весь день чистое и, как стекло, прозрачное, тайга, утопая в ярком многоцветье, за горизонтом сливается с небом, в долинах рек полыхает золотом пожелтевших тополей и чозений, на склонах сопок скрывается в густой зелени кедрового стланика, в перелесках горит ярко-красной вороникой. Воздух чист и прохладен, пахнет смородиной, кедровой смолой и прелыми грибами.

Дожди в это время года идут редко и с ними часто приходят грозы. Начинаются они с безобидного облачка на горизонте. Оно белое и кудрявое, но вскоре разрастается в тучу и становится похожим на ледяную глыбу. Первые капли дождя редкие и крупные, как градины, ветер порывистый, в посёлке он крутит вихри, в лесу гудит и ломает кроны. Первая молния похожа на ломаную стрелу, за ней следует такой удар грома, что, кажется, раскалывается небо и разламывается земля. Проходит гроза быстро, после неё идёт мелкий дождь, а потом на небе появляется радуга. Она неестественно яркая и поэтому кажется наклеенной на небо.

Сегодня Антошка и дед Игнатий дома одни. Мать и отец Антошки уехали в Магадан. Перед отъездом мать наказывала деду:

— Ты уж, папа, следи за Антошкой. Он такой непоседливый.

А отец, наоборот, уходя, весело сказал:

— Ты, Антон, за дедом смотри. Он у нас такой: не досмотришь, на улицу убежит, шпаны наприводит.

Сейчас уже полдень, и Антошке скучно. Он ходит по избе, заглядывает под кровать: не там ли лежит потерянный вчера мячик, потом идёт на кухню, берёт со стола оставленный матерью пирожок, но есть не хочется. Подойдя к окну, он крошит пирожок на подоконник, но мухи его не едят, они бьются о стекло, отскакивают от него, как мячики, а когда это им надоедает, садятся на него и чистят крылья. А за окном сидит дед. Голова у него, как в муке, вся белая, грудь худая, глаза, как у слепого, похожи на две пустые стекляшки. Когда он смотрит на солнце, Антошке кажется, что он его не видит, потому что не щурится и не мигает. Деда Антошке жалко и, вынув из комода краски, он рисует ему солнце. Получается оно у него рыжим и совсем не таким, как его представляют взрослые. На нем, как и на земле, живут люди, они похожи на бедуинов, каких видел Антошка, когда ходил с отцом в кино. Лица у бедуинов, как кофе, коричневые, сами они худые и высокие, сидят на верблюдах, в руках у них подзорные трубы, и смотрят они в эти трубы на землю. Что они на ней видят, Антошка рисует в левом углу рисунка. А рисует он там всё, что за окном. И хотя раскинувшиеся по сопкам заросли стланика у него похожи на общипанную овцами поляну, жёлтые тополя и чозении — на соломенные скирды, а река — на кривую дорогу, он представляет это по-другому, наверное, потому, что и взрослые художники видят на своих картинах не то, что на них есть, а то, что они хотят увидеть. По зарослям стланика у него бегают бурундуки, в тополях и чозениях — зайцы, а над рекой летают утки.