— А ты не злись, — уже строго заметил Васяга, — и не таких тайга хайдакает.

И, как показалось, нехорошо посмотрел на Пономаря.

— Да пошёл ты! — выругался Пономарь и, взяв топор, ушёл валить для костра недалеко стоящую сухую лиственницу. Раз ударил по ней, два — не поддаётся. Рассердился да как ахнет третий, она и сбросила ему на голову свою верхостоину. Ойкнул Пономарь и тяжело осел на землю.

— Ишь, ты! — удивился Васяга и, быстро попрощавшись, скрылся в тайге.

У костра сидели двое: на толстом бревне — грубосколоченный Чугунков с рыжими от курева усами, на жёрдочке — худая, в другом ничем не примечательная Маргарита Ивановна. Стоящая за их спиной палатка была одна на двоих, и Чугунков ждал ночи. «Надо поделикатней, — глядя на Маргариту Ивановну, думал он, — а то скажет: бабник». Была у него припасена и бутылка водки. Маргарита Ивановна тоже ждала этой ночи. Глядя на Чугункова, она думала: «Надо построже, а то скажет: проститутка».

— Что ни говорите, Маргарита Ивановна, — начал разговор Чугунков, — а всё идёт от большой любви.

— Ну, уж, — не согласилась с ним Маргарита Ивановна, — где это вы её видели?

— А вот и видел, — ответил Чугунков игриво.

— А видели, так и расскажите, — потребовала Маргарита Ивановна.

Так как в своей жизни Чугунков большой любви не видел, он её стал выдумывать. Своего друга Ваську, недавно утонувшего в реке по-пьянке, он представил по-большому влюблённым в свою потаскуху Катерину. Когда эта Катерина, — а она в рассказе была не потаскухой — ему отказала, Васька забрался на высокий утес и оттуда сбросился. Врать Чугунков не умел, и поэтому увязать правду с вымыслом, а начало с концом ему не удалось.

— В общем, допился, — закончил он свой рассказ.

— Как допился?! — не поняла его Маргарита Ивановна. — Он что, пил?

— Только по праздникам, — спохватился Чугунков.

— Пьянство и любовь несовместимы, — категорически заявила Маргарита Ивановна. Чугунков стал прикрывать рюкзаком уже вынутую из него бутылку водки.

— Что это вы там прячете? — увидела Маргарита Ивановна.

— Да так, — пробормотал Чугунков и сделал вид, что роется в рюкзаке.

— А чего в рюкзаке ищете? Уж не водку ли?

Чугунков перестал рыться в рюкзаке и уставился рыжими усами в костёр. Ему было неловко. Казалось, что его, как мальчишку, поймали за нехорошим занятием. «Ну, и пошла ты!» — решил он и стал устраивать лежанку у костра.

— Уж не спать ли вы здесь собрались? — спросила Маргарита Ивановна.

— Ну, и что?! — грубо ответил Чугунков.

— Так ведь холодно, — забеспокоилась Маргарита Ивановна.

— Водкой согреюсь, — успокоил её Чугунков и, набросив на себя одеяло, растянулся у костра.

«Переиграла», — поняла свою ошибку Маргарита Ивановна и решила её исправить.

— Чугунко-ов, — пропела она, — а хотите, и я расскажу про любовь?

Чугунков, притворившись, что спит, промолчал. Зная, что он не спит, Маргарита Ивановна стала рассказывать.

Так как и Маргарита Ивановна в своей жизни особой любви не видела, и она её стала выдумывать. Подружку свою, Ириску, недавно высланную из посёлка за проституцию, она представила без памяти влюблённой в мужа алкоголика. Когда этот муж, — а в рассказе он был не алкоголиком, — бросил её, она ушла в монастырь.

— В общем, допрыгалась, — закончила свой рассказ Маргарита Ивановна.

— Как допрыгалась?! — выскочил из-под одеяла Чугунков. — Она что?..

— Только по праздникам, — перебила его Маргарита Ивановна и весело рассмеялась.

— Маргарита Ивановна, — вскричал Чугунков, — а не устроить ли и нам праздник?!

— Отчего же, — согласилась Маргарита Ивановна.

Плоскогрудая и худая — хоть в гроб ложи — Катька, работавшая в геологоразведке уборщицей, попала под сокращение. Когда, возмущённая этим, она зашла к начальнику экспедиции, физиономия начальника экспедиции, похожая на раскалившийся чугунок, кроме негодования, ничего не выражала. Он только что поговорил с Москвой, и на его вопрос: чем выплачивать людям задержанную с прошлого года зарплату, — ему ответили, что Москва таких вопросов уже не принимает. Вышла Катька от начальника экспедиции с похожим на вымоченную репу лицом, а длинный нос её, залитый слезами, был красным.

Приложивший первую руку к сокращению Катьки завхоз, мужичонка по-заячьи узколобый и с вечно затравленным взглядом, увидев её, так растерялся, словно прихватила она его за нехорошим занятием.

— Ты, Катя, того… не падай духом, — пряча лицо в сторону, забормотал он. И тут же пообещал: — Как будет вакансия, я тебя вот сразу и устрою.

А вечером Катьку наущала битая на все случаи жизни хохлушка Ганна:

— Катарына, що тебе кажу: к поселковой голове ходы. Мабуть, помогнёт. А ни-то и горилки прихвать. Кажи, на последний грош купляла. Нехай вин ею подавиться.

«Поселковый голова», увидев на своём столе Катькину бутылку, весело расхохотался.

— Девонька, иди ты с ней в баню, — утирая нахлынувшие от смеха слёзы, выдавил он из себя. А успокоившись и подойдя к окну, вдруг кому-то зло пожелал:

— Чтоб вас там всех перевернуло. Душу людям испоганили.

А Катьке бросил:

— Таких, как ты, у меня во!

И срезал себя по горлу ладонью.

Вскоре Катьке и есть было нечего. И тогда ей стало казаться, что она никому не нужна, а вечерами, когда поселок погружался в скованное морозом безмолвье, на неё накатывала такая тоска, что хоть в петлю. И она бы, наверное, залезла в эту петлю, не зайди к ней сосед Груша. Это был худосочный и невзрачный на вид мужичонка. Жил он, как получится, и поэтому ничего в этой жизни его не тяготило. Давно потеряв работу, он перебивался бог знает чем.

Катькино горе он решил залить вместе с ней вином. Отыскав в своей заначке на бутылку, он побежал в магазин.

— Чё тебе? — словно с потолка, а не из-за прилавка выстрелила в него там огромная, похожая на бомбу продавщица Вера. Видимо, потому, что в магазине уже никого не было, отоварив Грушу, она ушла в подсобку. И тут, когда правая рука Груши брала бутылку, левая, непроизвольно, как бы сама собой, смахнула с прилавка палку колбасы в сумку.

— А эт-та что такое? — тут же раздался за его спиной голос. Обернувшись, Груша увидел стоящего над ним с кавказским носом сожителя Веры. Не удостоив Грушу и презрением, он с дебильным равнодушием взял его за шкирку и молча потащил к выходу.

— Аванес, под дыхало ему! Под дыхало! — выскочив из подсобки, кричала вслед Вера.

На улице Аванес дал Груше под зад пинка и, сплюнув с крыльца, возвратился в магазин. Груша готов был убить Аванеса, но обнаружив, что колбаса при нём, погрозил кулаком Аванесову окну и вприпрыжку побежал к Катькиному дому.

Рассказал о случившемся в магазине Груша, когда они допивали бутылку. Груша весело смеялся, а Катька, узнав, что ест ворованную колбасу, плакала.

Пенсионер со странной фамилией Семеро-Гогель в своём неуёмном стремлении навести в посёлке порядок никому не давал покоя. Увидит сорванца в неположенном месте: иди сюда — и за ухо. Встретит вертихвостку в короткой юбке — осрамит при всех. А пьяную бабу заметит — ой, держись баба! И ногами затопает, и руками замашет, и обругает последним словом.

Надоел он всем, дальше некуда. Стали жаловаться на него председателю поссовета. А председатель поссовета смеётся: как же я его прищучу, если сами хороши. Хороши, не хороши, отвечают ему, но ведь невмоготу уже. На старух стал кидаться. Говорит, в гроб пора, а всё лясы точите.

Выручил известный в посёлке баламут Яшка. Приходит он однажды к этому Семеро-Гогелю и говорит:

— Дядя Ваня, нехорошие слухи ходят.

— Слухи, говоришь? Давай, выкладывай, — клюнул на Яшкину приманку Семеро-Гогель.

Яшка много не стал говорить, а сразу брякнул:

— Говорят, дядя Ваня, пьёшь ты сильно. Тётка Дарья, слышал вчера, так и сказала про тебя: запойный старикашка.