Считая, что и Паша недалеко ушёл от Дзюбы, Яша отвечал ему:

— Сья бы корова мысяла, а твоя бы молсяла!

На реку к Дзюбе с Пашей Яша приходил не с удочкой, а с ружьём. Отваляв очередного дурака с Дзюбой, он шёл стрелять куликов. Настреляв их, возвращался в костру и варил из них суп. Когда суп был готов, он доставал из рюкзака бутылку водки и, выпив первую, говорил:

— А водка нисево!

Перед второй он спрашивал Дзюбу:

— Водки хосес?

Дзюба молчал.

— Ис, они и водку узе не пьют! — ёрничал Яша. — Ну, нисево, Яса и один выпьет.

Видимо, как пьяным мужикам доставляет удовольствие дразнить собак, так Яше доставляло удовольствие ёрничать над Дзюбой. Паша однажды за это его побил и забрал у него бутылку.

— И ты пьяниса! — кричал ему убегавший от костра Яша.

А Дзюба и на самом деле на тех, кто его плохо знал, производил впечатление человека, у которого с головой не всё ладно. Лицо его было похоже на застывшую в тяжёлом бессмыслии маску, он ни с кем не вступал в разговоры, общался только с Пашей, а грубое сложение и Аян, который всегда ходил за ним по посёлку, многих пугали. Когда он заходил в магазин, ему уступали очередь, а когда уходил, говорили: «Такой и убьёт, так немного спросишь». А Аяна, хотя он ни разу ни на кого не бросился, боялись, видимо, из-за его крупного сложения и ничего не выражающего взгляда. За всё время он только раз бросился на Яшу Сакуна за то, что тот ткнул ему в морду палкой, и сегодня Яша появился после полудня.

— Насе с кистоцкой! — весело приветствовал он Дзюбу с Пашей и, приставив ружьё к стволу лиственницы, присел к костру.

В это время вернулся из кустов Аян. Увидев Яшу, он оскалил зубы и тихо зарычал.

— О, суцька, и за сто он меня не любит?! — рассердился Яша и кинул в Аяна взятую из костра горящую ветку.

Аяна словно подбросило пружиной. Он сделал в сторону Яши прыжок, но, промахнувшись, оказался за его спиной. Яше этого хватило, чтобы схватить стоявшее у лиственницы ружьё и выстрелить. Сражённый в голову Аян упал на землю, а у Дзюбы, как когда-то в схватке с Серым, потемнело в глазах и, как из ружья, ударила кровь в голову. Что было потом, он не помнил. Привёл его в себя Паша.

— Братка, да ты ж его убил! — сказал он.

Яша, неловко забросив руку за голову, лежал в крови. На следующий день Дзюбу забрали, а вскоре в посёлке прошёл слух, что судом его приговорили к расстрелу.

Вода в реке, словно её кто-то со дна выталкивал крутыми водоворотами, то бешено бросалась на берег, то вдруг, яростно устремившись на её середину, захлёбывалась во встречной волне. При взгляде на её другой берег, казалось, что он не стоит на месте. Когда от него откатывала волна, он обнажался в глинистом обрыве и поднимался в небо, а как только волна, вздыбившись на середине, выбрасывала вверх гребень, он опускался вниз и удалялся от заброшенного на край земли горизонта. Берег был голым, обрамлённый у реки серым, в грязных потёках подножьем, дальше он утопал в болоте с редкостоем чахлой лиственницы.

На этом — поросшем густой тайгой берегу, у разложенного недалеко от палатки костра, сидели двое: завхоз отряда Бурков и студентка-практикантка Нина. При порыве ветра тайга сердито гудела, а когда ветер стихал, она тяжело сбрасывала с себя крупные капли недавно прошедшего дождя. Стояла осень, приближались вечерние сумерки, было холодно.

— Ну что, девка, спать айда, — позвал Бурков Нину в палатку.

У него было печальное, с кержачьей бородой лицо, широкий, как у монгола, лоб и вяло свисающие с плеч длинные руки. Рядом с ним круглолицая Нина с лихо вздёрнутым носиком и большими, как у кошки, серыми глазами была похожа на красивую куклу. «Ну, нет, — решила она, — спать я с ним в палатке не буду». Конечно, она не боялась, что в палатке он полезет к ней в спальник, — ещё этого не хватало, — она просто не могла себя представить рядом с этим пожилым и некрасивым человеком, который, наверное, ещё и храпит во сне.

— Я ещё посижу, — ответила ему Нина и стала подбрасывать хворосту в костёр.

— Ну, как хошь, — сказал Бурков и ушёл в палатку.

Оставшись одна, Нина попила чаю и, устроив у костра лежанку, легла спать. Вскоре оттого, что замёрзла, она проснулась. Кругом было темно, гудела тайга, в ней что-то ухало и тяжело падало на землю, а когда пошёл дождь, потух костёр. Нине стало страшно. Она бросилась в палатку. В ней было так темно, что ни Буркова и ничего другого не было видно. Отыскав на ощупь фонарик, Нина включила его. «А где Бурков?» — не поняла она. Буркова в палатке не было, не оказалось в ней и его спальника. А по палатке уже хлестал ливень, бил ветер, и где-то за рекой глухо, как в деревянной бочке, гремел гром. Когда Нина представила, что в этой палатке она до утра будет сидеть одна, её охватил страх. «Ну, нет!» — решила она и выскочила из палатки. От ударившего в грудь ветра Нина чуть не свалилась с ног, а окативший её ливень сразу промочил с головы до ног.

— Дядя Бурко-ов! — закричала она. В ответ раздался такой гром, что, казалось, по небу кто-то ударил кувалдой, а когда ломаной стрелой по нему пробежала молния, казалось, оно раскололось. Нина бросилась обратно в палатку и забилась там в угол. Как провела эту страшную ночь, Нина плохо помнила. Пришла она в себя утром, когда заявился Бурков.

— Вы где были?! — рассердилась на него Нина.

— А рыбку проверял, — ответил он и стал снимать с себя мокрую одежду.

«Сети, значит», — поняла Нина. А на улице всё шёл дождь, и хотя небо уже не раскалывалось ни от грома, ни от молний, по-прежнему гудела тайга, и что-то в ней ухало.

— Кажись, приехали, — сказал Бурков и стал разжигать примус.

Нина поняла, что говорит он о вертолёте, или, как называли его геологи, вертушке. Понятно, сегодня его не будет, через эту непогоду никакому вертолёту не пробиться.

Когда сели пить чай, Нина спросила:

— А вас как звать?

— Что, ай с испугу забыла? — рассмеялся Бурков.

— Ага, — соврала Нина.

На самом деле, как его звать, она за весь сезон так ни у кого и не узнала, а для всех в отряде он был Бурков да Бурков, и не больше. О себе он никогда ничего не рассказывал, всегда был молчалив, и если к нему приставали с вопросами, отвечал на них односложно и без особой охоты. При этом он всегда, не глядя на собеседника, мягко улыбался, и поэтому казалось, что говорит он не с ним, а с кем-то другим, которого он один и видит. Нине это не нравилось, ей казалось, что за этим кроется что-то нехорошее, а когда на его руке она увидела наколки, подумала: «Наверняка, не раз в тюрьме сидел». Всё это не вязалось с тем, что о нём говорил начальник отряда Мартынов.

— Без Буркова, — повторял он часто, — мы бы и одного планшета не закрыли.

«Подумаешь! — думала тогда Нина. — Работничек!» Ей казалось, увязывать да укладывать что-то в тюки, колоть дрова, разжигать костёр да варить и дурак сможет, пусть попробует, как она, задокументировать канаву и отобрать в ней пробу.

— Василием меня звать. Дядей Васей, значит, — ответил Нине Бурков и опять, словно не ей, а кому-то другому, мягко улыбнулся.

— Расскажите что-нибудь о себе, — попросила Нина.

Бурков, кажется, не ожидал такого вопроса. Он отставил кружку с чаем, внимательно посмотрел на Нину и сказал:

— А что рассказывать? Все знают — в тюрьме сидел.

«Вот я и права!» — подумала Нина и спросила:

— А за что?

— Братку убил, — ответил Бурков.

— Как убил?! — испуганно вскричала Нина.

— На жинке своей прихватил, — объяснил ей Бурков.

Нину бросило в жар. Перед ней сидит убийца, и кто знает, что у него на уме.

— Да не пужайся ты меня, — успокоил её Бурков. — Не трону я тебя.

После этого Бурков залез в свой спальник и скоро уснул. Глядя на него, спящего, Нина стала успокаиваться.

Пепельного цвета лицо его во сне посветлело, казалось, на нём застыла улыбка, и он не храпел, как думала Нина. Похоже, вместе с Ниной стала успокаиваться и погода. Уже не бил по палатке ветер, а дождь, словно его наверху стали пропускать через мелкое сито, не стучал по ней, а как будто нашёптывал кому-то про своё, только ему известное. Вскоре Нину потянуло ко сну, а через полчаса, свернувшись калачиком в своём спальнике, она уже спала. Сон был глубоким, и когда она проснулась, не могла понять: что на улице — день или вечер? Увидев, что Бурков стал куда-то собираться, Нина испугалась: опять всю ночь одной в палатке! «Ну, нет!» — решила она и, стараясь быть ласковее, сказала: