Дуся пошла к реке. Вблизи уже не казалось, что она, в предвестии зимы, остановила своё течение, наоборот, на ближайшем перекате она гудела белыми бурунами, здесь, у её ног, сердито билась волной о берег, а на середине крутила такие водовороты, что у Дуси, когда она на них смотрела, кружилась голова. Потом над ней пролетела стая гусей. Серебристые со стороны солнца и тёмные с другой стороны, они, казалось, летят не прямо на юг, а заходят на большой круг, чтобы опуститься в реку. Недалеко от реки, в заводи, Дуся увидела уток. Готовясь к отлёту, они уже не шныряли по прибрежным зарослям, не копались на мелководье, а, сбившись в круг, осматривали друг друга с деловитой заботливостью.
Не прошло и часа, проснулся шофёр. «Мать, — крикнул он из кабины, — давай в дорогу, не то ночь скоро!»
До наступления ночи было недалеко. Большое и уже холодное солнце катило к закату, длинные от тополей тени бежали по галечному откосу, окутанная серой дымкой тайга погружалась в дрёму. Выспавшийся шофёр выглядел бодро и уже был в хорошем настроении. Видимо, от него хорошее настроение перешло и к Дусе. А шофёр, включая скорость, весело заверил: «Ничего, мать, проживём! И Коля твой человеком станет!» «Ах, какой милый человек!» — подумала Дуся, и, смешно сказать, теперь он ей показался совсем другим, не таким некрасивым, как раньше. Уши уже не казались ей локаторами, а выглядели как два красивых и только что снятых с огорода свежих лопушка, а нос уже не казался острым и длинным. «Нос — как нос, — думала она, — а конопушки, так они его только красят».
Приехали на лесоповал, когда уже солнце совсем закатилось. Встретили их лаем сторожевых собак, а часовой, стоящий у ворот, зло крикнул: «Стой! Винтовка стреляй буду!» «Ох, уж эта татарва, — рассмеялся шофёр, — ведь видит кто, а орёт!»
Поставив машину в гараж, он ушёл в барак вольнонаёмных, а Дуся пошла к лагерному начальству. В пропахшем потом и куревом кабинете принял её лейтенант, похожий скорее не на военного, а на не битого еще жизнью юношу. «Заместитель начальника лагпункта по воспитательной работе Маслов», — мягко представился он Дусе, а когда узнал, к кому она приехала, сказал: «Очень хорошо, Евдокия Ивановна, что вы приехали. — И о чём-то подумав, повторил: — Очень хорошо».
Дусе показалось странным, что её с таким вниманием приняли, и она подумала: «Уж не случилось ли что с Колей?» Оказывается, и на самом деле случилось. Недавно его здесь вытащили из петли. Дусю бросило в жар: «Господи, да зачем это он?» Когда она пришла в себя, лейтенант, которому, оказывается, тоже было не безразлично, зачем Коля полез в петлю, попросил её рассказать о его долагерной жизни. «Понимаете, Евдокия Ивановна, — объяснил он свою просьбу, — нам важно знать: что это — глубокое осознание вашим Колей своего преступления, а следовательно, и падения, и отсюда стремление уйти из жизни, или он, извините меня, тряпка, которой наши исправительные меры оказались не под силу». Дуся что-то говорила лейтенанту, а что — она помнила плохо, а лейтенант всё это записывал в свою записную книжечку, когда же он попросил её, чтобы она задала Коле несколько его личных вопросов, она не могла сообразить — зачем это. «Хорошо, хорошо», — понял её лейтенант, и тут постучали в дверь. В кабинет вошёл похожий на деревянного истукана сержант. «Лысого в карцер?» — спросил он. «Ни в коем случае, — не согласился с ним лейтенант, — ведите его ко мне на беседу». «На бесе-еду! — недовольно буркнул сержант, и было слышно, как за дверью он зло сплюнул. «Ну, что вот с них взять! — развёл руками лейтенант. — Одно и знают: в карцер. Не-ет, — поднялся он из-за стола, — я здесь всё по-своему сделаю». «Дай-то Бог, — подумала Дуся, — только получится ли?»
А Колю Дуся не сразу узнала. Он осунулся и постарел, землистый цвет лица и глубоко впавшие глаза придавали ему вид безнадёжно больного человека. Проговорили они с ним всю ночь. Коля, хоть и говорил вяло и всё смотрел не на Дусю, а куда-то в сторону, каялся в том, что натворил и обещал, как выйдет из лагеря, начать новую жизнь, а когда утром провожал Дусю, сказал: «Ты уж прости, мать. Зла-то, я вам принёс — и за жизнь не рассчитаешься».
Вот тогда-то Дуся и поверила, что Колю лагерь исправит, и он обязательно станет человеком. Возвращаясь домой с тем же конопатым шофёром, она думала, что и лагерь — неплохое место для воспитания человека, а уж с таким лейтенантом, как в этом лагере, и подавно. «С ним — да не исправиться! Ну, уж нет!» — верила она ему, и уже ей не казалось, что он похож на юношу, не битого жизнью.
«Ну, как твой Коля?» — спросил шофёр, переключая скорость. «Думаю, исправится», — улыбнулась ему Дуся. «Дай-то Бог! — заметил он. — И лагерь, бывает, на пользу. Посидишь на баланде, погорбатишься, а что не так — в карцер, вот и подумаешь, что к чему. Не-е, — протянул он, — и кнута нам надо». «Не знаешь ты лейтенанта, вот и говоришь про карцер», — сердито подумала Дуся. И дался ей тогда этот лейтенант! Как потом узнала она от Коли, его по несоответствию со служебным положением уволили.
А шофёр продолжал: «Не-е, кнута и нам надо. Не всё пряники. Я свою куклу, — рассмеялся он, — пряниками-то кормил, она и сбежала». «Ушла, что ли?» — не поняла Дуся. «Скурвилась, — объяснил шофёр, — бичует, наверное, где-то, а может, уже и хвост отбросила». «А дети-то остались?» — поинтересовалась Дуся. «А как же! — как будто обрадовался шофёр. — Двое».
Дорога была длинной, и до Дусиного посёлка добрались только к вечеру. Когда она пригласила шофёра переночевать у них, он не отказался и даже, рассмеявшись, пообещал: «Ох, мать, отобью я у вас Ленку». Дуся, вспомнив, что до сих пор не узнала его имени, тоже рассмеялась и спросила: «Звать-то как, отбивало?» «Илюшкой», — представился шофёр.
Кто бы мог подумать, но утром Леночка и на самом деле заявила, что будет жить с этим Илюшкой. Чем уж он её взял, кто знает, но делать было нечего: сами решили. «А может, Колю дождёшься?» — несмело спросила Дуся. «Ой, мама, — чуть не заплакала Леночка, — я ж не смогу с ним жить. Ведь он своего ребёнка покалечил». «И правда, — подумала Дуся, — и я бы с таким жить не смогла».
Вскоре Илюшка увёз Леночку с Элей к себе. Алексей Иванович, сильно привязавшийся к Эле, при расставании с ней готов был расплакаться. «А ты, деда, не плачь, — успокаивала она его, — я к тебе в гости ездить буду». Из кабины машины она помахала ему здоровенькой ручкой. Когда после проводов вернулись в дом, Алексей Иванович спросил: «Мать, у тебя водка есть?»
…«Ох, ведь утро уже, — спохватилась Дуся, — а я всё не сплю!» А потом, словно её кто-то толкнул сзади, испугалась: «Всех вспомнила, а о Ванечке забыла».
А Ванечка её уже был в американской Калифорнии. Успешно окончив Новосибирский физико-технический институт, он остался в нём в аспирантуре, а вскоре и защитил кандидатскую диссертацию. В Калифорнию его пригласили как специалиста по компьютерам. Самолёты тогда в Америку уже летали через Магадан на Анкоридж, и по пути в свою Калифорнию из Магадана Ванечка заехал домой. Был он в красивом, в светлую полоску костюме, похожий на бабочку галстук подчёркивал солидно сложенную фигуру, красные ботинки были на высоком каблуке. «Да тебя и не узнать», — рассмеялся Алексей Иванович, а Дуся, обнимая его, расплакалась от радости.
За столом она не знала, чем его напоить и накормить, а Алексей Иванович, наоборот, как будто бы чем-то был недоволен. «Что там, в Америке, своих компьютерщиков не хватает?» — наконец, кажется, не вытерпел он, чтобы не высказать, что думает о Ванечкиной поездке. «Папа, я не компьютерщик, как ты сказал, а программист», — обиделся на него Ванечка. «Извини, — улыбаясь, развёл руками Алексей Иванович, — в этом деле я ни бум-бум».
Ванечка рассмеялся: «Ни бум-бум, так и слушай».
И с таким увлечением взялся рассказывать о компьютерах, что даже и Дусе это стало интересно. Ей казалось, что она когда-то это всё: и стол, за которым они сидели, и такие разговоры за ним — уже и видела, и слышала, да всё забыла, но когда Ванечка стал Алексею Ивановичу горячо доказывать, что компьютер — это не его экспедиция, она вспомнила: да это ж когда Митя приезжал! «Алексей Иванович, — горячился и он тогда, — вот вы говорите: экспедиция, а корабль — не экспедиция?» Алексей Иванович так же, как и сейчас, улыбался, разводил руками и говорил: «Экспедиция, только я в ней ни бум-бум». И дальше как при Мите; когда этот Митя от своих кораблей перешёл к техническому прогрессу и стал доказывать, что только в нём человечество найдёт общие интересы, Алексей Иванович вроде и согласился с ним, но в то же время высказал и своё мнение. А сейчас, когда Ванечка от своих компьютеров перешёл к науке и стал доказывать, что она должна быть интернациональной, Алексей Иванович сказал: «Интернациональной-то, может, и интернациональной, но свою бы иметь не мешало».
