Другая поварёшка, Верка Амосова, работала в столовой на раздаче. В свои двадцать пять лет она была бы похожа на подростка, если бы этому не мешали большие груди и короткие, с выразительными икрами, ноги. Ловкая на язык и на руку, она успевала послать, куда надо, заглядевшегося на неё посетителя и шлёпнуть в его тарелку на второе не то, что он просит.

— Ну, знаете ли! — обижался посетитель.

В ответ Верка смеялась, и ловко одёрнув на себе юбку и кокетливо поправив на груди кофточку, начинала перед ним форсисто выламываться.

— О, стерва! — не зло ругался посетитель и шёл со своей тарелкой к столу.

Показав ему в спину язык, Верка бралась за второго посетителя.

Мужа у Верки не было, но был сын Колька, которого она родила в шестнадцать лет. Сейчас Кольке было девять лет, и они с Веркой больше походили на сестру и брата. Когда он приходил в столовую, Верка с ним занималась уроками. Всякий раз эти уроки проходили по одному и тому же сценарию.

— Почему в пустыне ничего не растёт? — раскрыв учебник географии, строго спрашивала Верка.

— А потому, что там песок, — твердо отвечал Колька.

— А почему там песок? — шла дальше Верка.

— А потому, что там ничего не растёт, — отвечал Колька.

— Господи, — вздыхала Верка, — и в кого ты такой оболтус?

— В тебя, мама, — отвечал Колька и, забрав у неё свою географию, делал вид, что занятия по этому предмету закончены.

Иногда на вопросы по географии переходил и Колька. Однажды, придя в столовую, он громко, так, чтобы все услышали, спросил Верку;

— А почему море солёное?

— Потому что в нём много соли, — ответила она.

— А вот и не так! — звонко рассмеялся Колька. — Море солёное, потому что в нём селёдки плавают.

Так как трудно представить Верку без парня, который бы за ней не ходил, такой парень у неё был. Все его в посёлке звали Пахой, и был он, в отличие от Верки, неуклюже сложен и с постоянным выражением на лице горькой скуки и тупого ко всему безразличия. Зачем они, такие разные, встречаются, никто не знал. Когда Паху об этом спрашивали, он отвечал:

— А мне без разницы.

Работал он в жилуправлении сантехником, и похоже, что и в нём ему было всё без разницы. Когда его посылали с ремонтом на квартиру, он всякий раз спрашивал;

— А оно надо?

А Верка, жизнь которой не сложилась сразу с рождения Кольки, видимо, смотрела на своего Паху, как на обязательное для всех женщин, хотя и не совсем нужное приложение. К залётному на Зырянку геологу из Москвы, от которого родился Колька, она ездила, но от отцовства, ссылаясь на неопределённость их отношений, он отказался.

Когда Верка стала плакать, его мать, выпроводив её за дверь, сказала: «Таких вас много, а он у меня один».

И это была первая любовь Верки, а будет ли вторая — кто знает. Ведь это в окрепшем возрасте потерянная любовь не ломает человека и не отбивает желания найти другую, а в её, тогда шестнадцатилетнем, она убила не только это желание, но и всякую веру в мужскую порядочность. Видимо, не случайно, когда поварёшки собирались своей компанией, выпив, Верка всякий раз срывалась на свою частушку:

И начинала после этого плакать. «Дура ты!» — не понимали её. — И чего плачешь? Поднимешь своего Кольку, и не такого жениха отхватишь!» Услышав это, Верка утирала слёзы и зло говорила: «Я их всех ненавижу!»

Видимо, не находила себя Верка в сыне. Известно, что родившие ребёнка в возрасте с ещё неокрепшими взглядами на жизнь, навсегда лишаются материнского к нему чувства. Верка здесь не стала исключением. Пока Кольке не исполнился год, она не знала, что с ним делать, когда он поднялся на ноги и весело забегал по комнате, она стала на него смотреть, как на игрушку, сейчас она видела в нём то, что хоть как-то заполняет пустоту её несложившейся жизни.

Всё случилось так неожиданно, что поверить в это было трудно. Удавилась Верка. Нашли её в верёвочной петле в дровяном сарае. Записки она никакой не оставила, и поэтому по посёлку поползли невероятные слухи: одни говорили, что незадолго до смерти она получила из Москвы письмо, в котором залётный отец Кольки грозил ей, что приедет на Зырянку и Кольку у неё заберёт, другие утверждали, что довёл её до этого Паха, который в последнее время, якобы, бил её уже смертным боем, прошли слухи о том, что её изнасиловали грузины, и она этого не вынесла. Понятно, гадай — не гадай, толку от этого мало, и Верку уже из могилы не поднимешь. Вполне возможно, о том, что потянуло её в петлю на самом деле, догадывалась одна Яна Юрьевна, но даже если бы это было и так, она бы этого никому не сказала.

Незадолго до смерти Верки грузины устроили в столовой вечер по случаю удачного окончания сезона колымских заработков. Был он устроен по обычаям древнего Кавказа. За длинным, во весь зал, столом разместились одни грузины, а русские девки, которых привели они с собой, сидели на скамье у одной из стен столовой. Все грузины были в длинноклювых кепках, говорили только на своём языке и пить не торопились. Выделялся среди них тот, что сидел в центре стола. Он был выше всех ростом, в новом защитного цвета костюме, и своим острым носом и чёрными глазами в пуговку походил бы на грача, если бы не был при ярко-красном галстуке. Было видно, что он здесь старший, и, видимо, поэтому, в виде исключения, ему разрешалось иметь рядом с собой девку. Смуглая и небольшого роста, она была похожа на цыганского подростка, а когда грузин вставал и начинал по-своему что-то говорить, она, заглядывая ему в рот, уже была похожа на галчонка, ожидающего в своём гнезде положенную ему от матери порцию пищи. Обсудив свои дела, грузины выпили, и только после этого разрешили русским девкам садиться с ними за стол. Чтобы скрыть испытанное у стены унижение, одни из девок стали ломаться за столом, как порченые невесты на выданье, другие, не дожидаясь своих кавалеров, наливали себе в стаканы водки и пили её, не закусывая. Потом начались танцы, а после них, выпив ещё, все пошли в пляс. Девки запрыгали, как лошади, а когда стали по-русски выбивать дроби, запрыгала на столе посуда; грузины, дружно поднявшись на дыбки, с видом галантных кавалеров стали их обтанцовывать и делали это так, словно перед ними не пьяные девки, а никем не порченые красавицы. Был на вечере и грузин, волочившийся за Яной Юрьевной. В танцах и пляске он участия не принимал, с грустным видом сидел за столом, пил вино и много курил. Теперь Яне Юрьевне было его жалко, и ей хотелось на прощанье сказать ему доброе слово. Сделать она это не успела. В конце вечера грузин сам подошёл к ней и, подавая ей красивый букет цветов, сказал: «От всей капказки сэрдца, — и, мягко улыбнувшись, добавил: — Вы замечателны чалвэк и красывы женщин».

Когда грузины заканчивали свой вечер лезгинкой, в столовой появился муж Яны Юрьевны. У него были мутные, как с долгого сна, глаза и неуверенные движения, и трудно было понять: пьян ли он или с большого похмелья. Примостившись с окончившим танец грузином, он выпил с ним рюмку водки и вскоре куда-то исчез.

А утром, когда поварёшки пошли на работу, они обнаружили, что касса Яны Юрьевны вскрыта и все деньги, собранные с грузинов за вечер, из неё исчезли. Из буфета исчезли три бутылки водки, но на эту мелочь никто не обратил внимания. В посёлке с тех пор, как много лет назад заловили на мехах заезжего воришку и без суда его хорошо поколотили, воровства не было, и поэтому случившееся в столовой сразу облетело весь посёлок и стало предметом догадки: кто это сделал? Наружная дверь в столовую была не взломанной, окна были целы, значит, украсть деньги мог только тот, кто уходил из неё последним. А уходила последней из неё Верка. Подрабатывая уборщицей, он в тот вечер, хотя и была немного выпившей, когда все разошлись, решила помыть в столовой полы. Несмотря на то, что в Веркино воровство никто не верил, не переставала настаивать на нём заведующая столовой Серафима Карловна. В посёлке она появилась недавно, до этого ходила в завмагах на Арылахе, говорили, что её оттуда за что-то погнали, а здесь она быстро устроилась заведующей столовой по какой-то протекции из Якутска. У неё было похожее на тыкву лицо, оплывшие жиром глаза и толстые, в два больших чебурека, губы. Утром она вызвала Верку в свой кабинет и, усадив её прямо перед собой, сказала: