— На войне — как на войне, — отвечал Егор.

Калашников начинал сердиться:

— О какой войне ты говоришь?! Где она — на Отрожном?!

— Война — не война, — отвечал Егор, — а распусти их — всё рухнет.

— Вот видишь! — нервно вскакивал со своего места Калашников, — ты уже и Отрожный делишь на их и на себя! Они, выходит по-твоему, быдло, а ты — их хозяин.

— Не сгущай краски, — начинал сердиться и Егор. — Быдло — не быдло, а не заставь их работать, с голоду сдохнут, а пальцем не ударят.

— Хорошо, — как будто бы соглашался Калашников, — пойдём дальше. Они работают из-под твоей палки, но не потому, что в необходимости Этого ты их убедил. Понятно, подневольный труд убивает человека как личность, он тупеет и становится злым. Это ясно, как белый день, но я не об этом, а о тебе. Вот ты, Егор Кузьмич, согласен со мной, что частная собственность — это зло, но не согласен — что неограниченная, как, например, у тебя, власть — тоже зло. А ведь они в контексте нашего спора ничем не отличаются. И то, и другое — это, прежде всего; власть, и не важно, что первая — власть капитала, а вторая — власть права. Ведь и власть права ведет к расколу общества на богатых и бедных, потому что с неограниченным правом ничего не стоит обогатиться за счёт тех, кто его не имеет. А отсюда то же самое: бедные тупеют и становятся злыми, богатые развращаются в ненасытном желании иметь больше.

— Я, Николай Иванович, на Отрожном не обогатился, — обиделся Егор.

— И без этого можно брать чужое. Власть-то ведь она во всём развязывает руки, — заметил Калашников.

— Это что, намёк? — рассердился Егор.

Намёк это был или не намёк — кто знает, но случилось с Егором и такое, что его не красило.

— Расплачиваться-то когда будем? — смеясь, спросила его однажды Верка.

— Так я ж расплатился, — не понял её Егор.

— Ха, — расхохоталась она, — а кто это говорил, что старый конь борозды не испортит!

С этого всё и пошло. Сначала они таились от людей, а потом и это делать перестали. Встречались они открыто, а когда в субботу Егор шёл в баню, шла за ним и Верка. Один раз в баню прибежал Веня, но Верка его оттуда выпнула. Вскоре он запил и из похожего на забитого монастырского служку превратился в живой скелет с рыжей щетиной на лице. В одну из суббот, когда Егор с Веркой мылись в бане, он удавился.

Делать гроб взялся Артист, а Дудя и Ванятка пошли копать могилу. Хорошего материала на гроб не было, и сбивал его Артист из разобранного школьного шкафа. Веню ему было жалко, и он старался, чтобы гроб получился как настоящий, но у него это не получалось, и он злился. Когда осталось сделать крышку, появился Егор. «Тебя тут не хватало», — зло подумал Артист, а Егор, увидев гроб, закричал:

— Что, гробов делать не умеешь?!

— Да пошёл ты! — послал его Артист.

— Что ты сказал?! — крикнул Егор и, бросившись на Артиста, ударил его по лицу.

Утерев разбитые в кровь губы. Артист сказал:

— Ну, падла! Я тебе это припомню!

Хоронить Веню Егор не пошёл и в тот день напился до бесчувствия.

После случившегося бичи решили уйти из посёлка. «Мы люди вольные, — говорили они, — и под этой падлой ходить не желаем». Отговорил их, ссылаясь на то, что до района далеко, а морозы — не высовывай и носа, Буров.

— Силов нету, а то бы ушли, — согласился с ним Дудя.

После смерти Вени Верка решила перейти к Егору, но он её не принял.

— Приходить приходи, а насовсем — не надо, — сказал он ей.

«Ну, погоди! — злилась, возвращаясь домой, Верка. — Приду я к тебе, козёл старый!»

Весна приходить на Отрожный не торопилась. Уже стоял март, а всё так же давили морозы, небо было низким, застывшая стеной тайга хранила угрюмое молчание, на реке по ночам трещал лёд, а днём мела позёмка. Егор, всё в тех же заботах, ходил по посёлку, требовал от всех работу, следил за тем, чтобы в столовой хорошо готовили обеды, иногда его видели пьяным и, зная, на что он способен в таком состоянии, избегали с ним встречаться. Если отбросить последнее, казалось, всё идёт как раньше. На самом деле это было не так. После того, как удавился Веня, замкнулась в себе баба Уля, с Егором она перестала разговаривать, бичи, если и работали, то как получится, а Веркиного Полкана не трогали лишь потому, что боялись Егора, хотя других собак ловили и выделанные из них шкуры меняли у Фестивального на водку. Буров со своими мужичками не вылазил из тайги, но что там делал, толком никто не знал, Верка с борщей и оленьих поджарок перешла на каши и холодные закуски. Уже не было на кухне во время обедов и ужинов ни весёлого оживления, ни шуток, ни смеха. Не пели там, как раньше, под гитару бичи, когда Егор им наливал самогона, не подпевала им баба Уля, не хохотала во всё горло Верка, когда босые Дудя с Ваняткой, задрав штаны до колен, исполняли танец маленьких лебедей, а Артист с кухонным ножом в зубах отплясывал лезгинку. Всё стало по-другому, и все это видели, не замечал этого один Егор.

— Не до танцулек, — говорил он, когда Калашников затрагивал этот вопрос.

А Фестивальный жил в ожидании перемен к лучшему. Он, как лиса на заячьем гоне, чувствовал, что Егор загоняет себя в угол сам, и ему. Фестивальному, надо только его туда подтолкнуть. Подпаивая бичей, он всё больше натравливал их на Егора, а Артисту, имея в виду случай с гробом Вени, говорил;

— Ну, я бы этого никогда не потерпел!

Прямых намёков, что надо подстроить Егору, Фестивальный бичам не давал, но, провожая их, всегда говорил:

— Не боись, ребяты! Здесь: закон — тайга, прокурор — медведь!

Бурова Фестивальный к себе не приглашал, но однажды, уже поздно вечером, когда все в посёлке спали, пришёл к нему сам.

— Чего тебе? — встретил его Буров.

— Покалякать надо. Дело есть, — ответил Фестивальный, потирая с мороза руки.

— Калякай, — разрешил Буров.

Словно подкрадываясь. Фестивальный приблизился к столу и выставил на него бутылку водки.

— Сгодится, — сказал Буров.

— Сухая ложка рот дерёт, — хихикнув, согласился с ним Фестивальный.

Когда выпили, Буров спросил:

— О чём калякать хотел?

— Да знаешь, Иван, может всё это пустое, одни разговоры, но, как говорится, дыма без огня не бывает, — начал Фестивальный.

— Говори, — прервал его вступление Буров.

— Да что говорить, — продолжил Фестивальный, — мне-то оно надо, что зайцу пирамидон, а тебя это касается.

— Ну! — поднял голос Буров.

— Да слышал я, Егор Толмачёв треплется. Правда, пьяный он был. Верить-то этому как? Хотя и кто его знает! Не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— Слушай, — вскричал Буров, — перестань веники жевать. Говори по-человечески.

— Во, я и говорю, — заторопился Фестивальный, — пьяный Егор говорил, что ты, Иван, в бегах от власти, и поэтому у него на крючке.

— И что?! — спросил Буров.

Фестивальный растерялся:

— Да я так, на всякий случай, Иван. Мне-то до этого — дело десятое.

— Ну, так и кати отсюда! — выпроводил Буров Фестивального.

Наконец, в одном из трезвых разговоров с Калашниковым до Егора дошло, что дела на его Отрожном идут плохо, но его это только разозлило.

— Я покажу им! — кричал он. — Они будут жить по-моему!

Провожая его, Калашников сказал:

— Егор Кузьмич, не поймёшь, что не то делаешь — ты обречён.

— Ну, это мы ещё посмотрим! — крикнул на прощанье Егор и хлопнул дверью.

После этого он совсем озверел и пить стал ещё больше. В ответ на это люди его возненавидели, и если к кому-то он шёл в дом, от него закрывались.

— Я пок-кажу вам! — кричал он на улице, когда был пьяным.

Отдыхали от него, когда он уходил в запои. В них он запирался в своём доме и никуда не выходил. Однажды, когда запой перевалил на вторую неделю, у него взломали дверь, но дома его не оказалось. Нашли его на реке, вмерзшим в прорубь, в которой бичи ставили свои сети для подлёдного лова рыбы. Сам ли он в неё бросился, помог ли ему кто-то в этом, никто не знал. Похоронили его рядом с женой и сыном. На кладбище баба Уля плакала, Верка, видимо, отплакав своё ночью, молчала, а бичи, успевшие хорошо выпить, зарывая могилу, мешали друг другу. Калашников со сморщенным в плаксивую гримасу лицом, сгорбившись, стоял в стороне. Бурова на кладбище не было.