Турецкий едва не хмыкнул вслух, подумал: «Господи, о чем это я?! И главное — где?! Нашел время и место…» И стал слушать выступавших. Впрочем, все дальнейшее было уже неинтересно. Начали одна за другой гаснуть освещающие действо лампы, становилось даже как-то сумеречно, видно, торжественная часть приближалась к концу. Да и разговоры среди провожающих стали слышнее. Сам высказался, дал государственную оценку, которая уже завтра будет опубликована во всех средствах массовой информации, чего же вам не хватает? Да и день короток. А ведь еще предстоит нечто подобное на кладбище, а потом надо будет вернуться сюда, в банкетном зале уже заканчиваются приготовления, значит, опаздывать нельзя, можно и без места оказаться… Хорошие разговоры пошли, деловые, «да полно вам, братцы, подумаешь, смерть!..».

И тут Александр Борисович, несколько ослепленный до того всеми этими дурацкими софитами и фотовспышками, вдруг разглядел наконец, чуть сбоку от главной группы лиц, родственников — так ему, во всяком случае, показалось. В центре — сравнительно молодая женщина в длинном темном платье и в траурной косынке на пышных светлых волосах, видимо вдова. Еще несколько людей разного возраста — мужчин и женщин. И все они стояли как бы наособицу, отдельно, хотя и почти рядом с президентом и его многочисленной свитой. Ну да, точно — родня. Но другое заинтересовало Турецкого. Рядом с вдовой, придерживая ее под руку, стоял пожилой полковник, явно не родственник Орлова, слишком уж была у него характерная внешность — что-то определенно восточное, темное, даже библейское. А Орлов с его очень выразительным, курносым российским «пятачком» никак бы в такую родню не вписывался.

Турецкий с интересом стал рассматривать этого полковника в далеко не парадном и даже не очень каком-то сегодняшнем, что ли, мундире, а тот, неожиданно перехватив взгляд Александра Борисовича, остро посмотрел на него из-под нахмуренных, густых бровей и… кивнул. Это как понимать? Как приглашение подойти? То, что они не были знакомы, — вне сомнения. Или, может быть, этот человек, много старше Турецкого, да, в общем-то, и покойного генерала, имел в виду иное? В любом случае шанс упускать нельзя. Но, вероятно, удобнее подойти на кладбище. А здесь сейчас начнется! Оркестр, смена караула, снова шум… надо подождать. Но и упускать из вида этого полковника тоже не стоит.

Оказывается, полковник уже сам имел на него определенные виды. Что стало понятно позже, когда закончилась траурная церемония. Отгремел на Новодевичьем кладбище троекратный залп прощального салюта. Под бравурный грохот военного оркестра мимо свежей могилы торжественным маршем, держа идеальное равнение, врубила по апрельской слякоти свой замечательный парадный шаг рота почетного караула. И когда наконец наступила минута тишины и стали слышны крики вспугнутых окрестных ворон и галок, полковник, облаченный в пальто, а не шинель, как полагалось бы при его мундире, сделал шаг навстречу Турецкому. И первый протянул руку.

— Вы меня не знаете… Александр Борисович, я не ошибаюсь? Правильно вас назвал?

Турецкий кивнул, пожимая крепкую руку.

— А я — Игорь Иосифович Рейман, бывший сослуживец Алексея Александровича, ныне — гражданин государства Израиль. Но и от российского гражданства я еще не отказался. Ну как те двое ненормальных, понимаете? — Он говорил с легким еврейским акцентом, и оттого речь казалась немного несерьезной, шутливой. — Два парохода, один из России в Израиль, другой — наоборот, оттуда сюда. Встречаются в Средиземном море, и на каждом — по еврею, и каждый друг другу показывает так, — Рейман покрутил пальцем у своего виска. — Вы поняли? Я ж говорю: вот и я такой же мишигенер… А вас просто вычислил. Мне стало известно, что именно вам поручили вернуться к этому паскудному делу… — Рейман обернулся в сторону заваленной венками и живыми цветами могилы и покачал головой.

— Это действительно так. Но я и сам узнал о такой, простите, чести только сегодня утром. Ничего не понимаю.

Рейман пожал плечами, как бы оставляя слова Турецкого на его собственной совести.

— Если я смогу быть вам чем-нибудь полезным… Я ведь прошел с Алексеем Александровичем, начиная с Афганистана, вот так… Есть о чем вспомнить. Только долго я здесь не задержусь. Дела… Там.

— Я искренне рад нашему знакомству, и если вы назначите время, с удовольствием выслушаю все, о чем вы сами сочтете необходимым мне рассказать. Мне надо знать о человеке ровно столько, чтобы иметь возможность грамотно судить о его поступках. И не иначе. Но хотелось бы, чтобы наша беседа состоялась как можно скорее, времени, как я понимаю, у нас обоих в обрез. Скажем, если завтра? Вот вам моя визитная карточка. Звоните в любое время. Готов встретиться где угодно, включая мой служебный кабинет в Генеральной прокуратуре, если вас устроит. Есть другие предложения? Пожалуйста. Но могу ли я и вам задать сейчас вопрос?

— Сделайте одолжение.

— Почему вы обратились ко мне?

— Я поинтересовался… Мне сказали, что вы не бросаете расследуемых дел на середине. А сегодня это — немало.

— Но, к сожалению, далеко не все получается так, как хочется. Точнее, как совесть подсказывает.

— А вот и давайте поговорим об этом завтра. Сегодня же мне не хотелось бы оставлять Анечку… я имею в виду вдову… наедине с ее мыслями. Родственники — это одно, а мы с Алексеем Александровичем крепко дружили. Она это знает.

— Дружили? — чуть улыбнулся Турецкий, а Рейман немедленно это засек.

— А что вы заметили странного? — спросил с легким даже вызовом.

Турецкий смущенно хмыкнул:

— Нет, я… Просто мне приходилось слышать из разных источников, что покойный генерал был… как бы поточнее выразиться?..

— Не стесняйтесь, Александр Борисович, — неожиданно усмехнулся Рейман. — Вы хотели сказать — немного антисемитом, да?

— Нет, конечно, что вы! Но… где-то в этом смысле. Крутой, часто непредсказуемый характер… Одинокий такой волк… Типичная, я понимаю, болтовня, даже, возможно, злостные сплетни, хотя генерал, бывало, выражался в связи с национальным вопросом обычно довольно резко, чем снискал в определенных кругах этакую своеобразную поддержку, разве не так?

— Бог с вами, — улыбаясь, махнул рукой Рейман. — Скажу вам, не делая из сказанного никакого секрета. — Он потянулся к Турецкому, и Александру Борисовичу даже пришлось слегка нагнуться к нему. — Если уж он что и ненавидел, так это, по его же словам, «всякие жидовские штучки». Да, он так и говорил, но имел-то в виду жулье, которое не переваривал в любом виде, в любых размерах и под любой национальной личиной, вот это было. И лично я с ним тут всегда был согласен. Ну, я чувствую, мы с вами найдем общий язык. Так вы едете на поминки?

В вопросе прозвучала изрядная доля сарказма. На что Турецкий безнадежно развел руками — мол, а что остается делать? И тогда Рейман сказал:

— Пойдемте, я вас познакомлю с вдовой и немногими близкими Алексея Александровича. А то ж… нет, вы только гляньте на эту публику! — Он с насмешкой указал на толпу, целенаправленно устремившуюся к автобусам и машинам, чтобы, не теряя драгоценного теперь времени, мчаться в банкетный зал. — .Если отправитесь один, так точно без стула останетесь, я знаю…

Александр Борисович скоро понял, что Клавдия Сергеевна останется сегодня безутешной. Он не стал ей морочить голову, а ближе к концу рабочего дня позвонил в приемную Меркулова и сказал, что вынужден задержаться. Увы! Ну, конечно, это гадко с его стороны, разумеется, ужасно некрасиво, однако в данной ситуации он просто бессилен что-то изменить.

— И потом, Клавдия, — поспешил добавить, оправдываясь и одновременно противореча самому же себе, — ты — умная женщина, и у тебя достаточно такта, чтобы понять элементарную, в общем, истину: все-таки похороны — это достаточно сильный эмоциональный фактор, который в определенном смысле оказывает отрицательное воздействие на психику. И я не совсем уверен, что смогу сегодня… э-э, полностью соответствовать, ты меня понимаешь?