11 сентября 813 года в Ахенском соборе вновь собралось множество народу. Знатные люди приехали со всех концов империи. Они расселись по скамьям, а кому не хватило мест — стояли. Его Величество взошёл на амвон. Эйнхард положил перед ним список и сам стал рядом, чтобы подсказывать в случае чего. Наступила мёртвая тишина. Карл заговорил:

   — Дорогие братья! Мы собрали вас здесь, чтобы спросить: согласны ли вы с тем, чтобы своё имя, то есть имя императора, мы передали сыну Людовику?

Далее он спрашивал по списку каждого. Все говорили «да». Дошла очередь и до меня, несмотря на сомнительность моего происхождения.

Я не ожидал вопроса. Смутился, поняв, что не хочу... не могу сказать «да».

   — Афонсо из Имерхальма, — повторил Карл.

   — Да! — с отчаяньем крикнул я, и крик этот больно царапнул моё горло.

Сама коронация произошла в верхней галерее собора. Император надел венец, а ещё один положил на алтарь, перед которым на коленях стоял Людовик и сказал:

   — Сын мой! Во всём слушайся заповеди Божией. Поручаю твоему покровительству твоих сводных братьев — Дрогона, Теодориха и Гуго, твоих сестёр, племянников и племянниц, а особенно Борнгарда, короля Италийского, сына твоего покойного единоутробного брата Пипина.

Он помолчал. Тяжело вздохнул и закончил:

   — Теперь возьми венец и надень его.

Людовик растерянно посмотрел на отца. Неужели тот не увенчает его?

   — Иди, иди сам, — проворчал Карл тихо. Услышали только те, кто стоял совсем близко.

Короновав сына, Его Величество вновь воспрянул духом. Вместе с Эйнхардом занялся чертежами нового, каменного моста через Рейн. Подумывал о походе на север — датчане, несмотря на заключённый мир, вновь вели себя агрессивно. Хотел собрать ещё раз всех епископов для слушания циркуляра о «коварной пышности дьявола». Всему мешала подагра, не дававшая императору свободно передвигаться. Однако, несмотря на неутешительные прогнозы лекарей, он верил, что выгонит злую болезнь из своего тела.

   — Это всё от лени и слабости, Афонсо, — говорил он мне, — нужно набраться сил, встать с постели и проводить жизнь в движении. Тогда любая хворь исчезнет.

Он собирался на охоту, но каждый день откладывал выезд, надеясь, что завтра сил прибавится. Так прошёл Адвент и наступило Рождество.

   — Вот и хорошо, что мы не поехали осенью, — сказал он, — пост не только не нарушили, но даже удлинили. Теперь точно поедем. Зимняя охота чудесна.

Отправилась, как всегда, вся семья. Любимая принцесса Берта и её младшие сёстры — дочери Фастрады. Внуки, внебрачные дети, а также друзья и слуги. Не было лишь молодого императора. Людовик остался молиться в дворцовой часовне. Назавтра он собирался отбыть в Аквитанию.

Охота удалась. Лучшим охотником показал себя сам император, поразивший кабана меткой стрелой. Его Величество захотел, вспомнив молодость, пожарить мясо прямо в зимнем лесу. Все отговаривали его, советуя поберечь здоровье, но он не внял уговорам, уверенный в пользе свежего воздуха. Действительно: хромота будто оставила его. Он шутил и смеялся, играя с внуками, и ничем не напоминал больного человека.

Наутро у него обнаружилась лихорадка. Его Величество пытался не обращать внимания на хворь. Даже по обыкновению вышел отобедать с семьёй. Но есть ему не хотелось, а к вечеру он всё-таки слёг. На следующий день ему стало ещё хуже. Он позвал нас с Эйнхардом, дабы проверить правильность завещания.

Всё оказалось в порядке. Никого не забыли упомянуть. Дочери, внуки, наложницы, внебрачные сыновья — все были указаны поимённо. Успокоенный, Карл утомлённо откинулся на подушки и прикрыл глаза. Мы с Эйнхардом постояли у кровати и собрались тихонько выйти. Император открыл один глаз:

   — Уходите? Идите с миром... нет, пожалуй, ты, Афонсо, останься.

Дверь закрылась за Эйнхардом. Я продолжал стоять у императорского ложа.

   — Присядь, Афонсо, — Карл кивнул на резную скамеечку и снова закрыл глаза. Так продолжалось некоторое время. Я подумал, что он спит, но он с трудом заговорил: — Как же широки врата! Господи, как же они широки!

Мне показалось, что он бредит, я хотел бежать за лекарем. Он остановил меня:

   — Куда ты, Афонсо? Ты помнишь этот фрагмент... откуда он: «широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».

Я облегчённо вздохнул:

   — Конечно, помню, Ваше Величество. Это седьмая глава Евангелия от Матфея.

   — Бог дал тебе удивительную память. А я вот уже ничего не помню.

   — Отчего же, Ваше Величество? Вы процитировали фрагмент абсолютно точно.

   — Я слишком часто шёл широкими вратами, Афонсо. Пышность дьявола казалась мне отблеском небесного величия... Вместо Града Божьего я построил ад...

   — Что вы! — Я почти вскрикнул. — А обращённые саксы? А ваша помощь христианам Востока и нашим обездоленным? Ваша постоянная поддержка церкви, в конце концов!

Он горько усмехнулся:

   — Я ведь обращал саксов в веру любви и милосердия огнём и мечом. Разве они уверовали после этого в Христову любовь? А в помощь на Востоке было намешано столько дипломатии... оттого, наверное, всё и рухнуло теперь. Наши обездоленные разбойничают на дорогах, а поддержка, оказываемая церкви, начала развращать её. Но главное — Византия. Я упустил счастливое время из-за собственной гордыни. Дьявол извратил идею моей жизни. Вместо единства я принёс христианам раскол...

   — Но ведь Бог сильнее дьявола, — возразил я.

   — Разумеется. Поэтому Бог и позволяет человеку выбирать, с кем ему по пути.

Он опять закрыл глаза. Разговор утомлял его.

Я сидел, мучительно придумывая, как опровергнуть столь мрачное заключение Карла по поводу самого себя. Ничего не шло на ум. И вдруг я вспомнил:

   — Ваше Величество! Помните, вы говорили о непостижимости Божьего замысла. О том, что мы видим его, как хаос цветных нитей на обратной стороне ковра. И лишь на небе нам будет дано увидеть настоящий узор.

Он приоткрыл глаза и прошептал:

   — Спасибо тебе, Афонсо. Господь да благословит тебя.

Его глаза закрылись. Я тихо вышел.

Это была наша последняя беседа. Он прожил ещё день, но уже не узнавал никого. Под дверями императорских покоев всю последнюю ночь толпился народ. У многих текли слёзы.

Утром 28 января к людям вышел Людовик и объявил о смерти отца.

Я не знаю, как описать скорбь, поглотившую меня, да, наверное, это и не нужно...

В те дни все слышали стихотворение, написанное кем-то из придворных, но точно не Эйнхардом:

Эйнхард быстро оказался на службе у нового императора. Каждый вечер он приходил ко мне попить вина и рассказать о происходящем. Меня пока что работать не звали.

Любезный Нардул поначалу восхищался Людовиком.

   — Какие у него грандиозные замыслы, Афонсо! — говорил он, попивая вино, оставшееся от щедрот Карла. — Этот новый властитель завоюет и обратит весь мир!