— Мне тоже, — сказала Бертрада. — Всё складывается неправдоподобно легко. Карл, твоё королевство разрослось до гигантских размеров, и новые земли будто сами надают тебе в руки. А ведь совсем недавно Лангобардия считалась сильной державой. Ни у кого и в мыслях не было, что её конец придёт так скоро.

Карл прервал мать:

   — Во-первых, Лангобардия не закончилась. Её ждёт новая жизнь в составе моего королевства. И мне ещё предстоит встречаться с некоторыми лангобардскими герцогами. А во-вторых... матушка! Что странного в том, что Бог помогает тому, кто Ему честно служит?

   — Хорошо, если так, — вздохнула Бертрада, беря на руки маленькую Аделаиду.

   — Афонсо, — обратился ко мне король, — ты пропадал долго, и мы не знали, увидим ли тебя снова. Потому взяли на службу другого учёного юношу по имени Эйнхард. Но тебе не о чем печалиться. Работы хватит на всех. Желательно, чтобы вы с Эйнхардом подружились, жить вам придётся в одной палатке. Он моложе тебя, совсем дитя, но очень даровит. Что ты хочешь сказать, Афонсо?

   — Ваше Величество, — начал я нерешительно, — а Беремунд? Он вернулся?

Беремунд волновал меня много больше нового книжника. Я ведь так и не знал, что думает дядя Хильдеберт по поводу утаивания мною веронской поездки.

Карл посмотрел на меня в крайнем изумлении:

   — Беремунд? Вернулся? Ты что, Афонсо? Он умер от лихорадки, ещё когда мы ездили в Верону.

   — Правда? — наверное, облегчение слишком явно прочиталось на моём лице. Король поинтересовался:

   — А ты разве ухитрился не поделить с ним что-то?

   — Нет, Ваше Величество. Просто эта весть слишком неожиданна для меня.

А сам подумал, что Бог действительно ведёт Карла, устраняя с его пути все опасности, от крупных до самых мелких. И тем, кто честно служит королю, тоже достаётся немного удачи.

Тогда, я помню, мы отправились в Рим. Замечательная это была поездка. Не то, что теперь, спустя двадцать пять лет. Сердца у всех пели, дорога сама стелилась лошадям под копыта, а короля будто окутывал сияющий шлейф богоизбранности. Аквитания, Гасконь, саксы, а теперь ещё и лангобарды — все эти победы звучали торжественным хоралом. И всё ещё были живы — и Роланд, и Хильдегарда, и королева-мать, и Виллибад, и многие другие... Теперь же мало кто остался с тех времён, вот разве что коротышка Эйнхард сосредоточенно трусит впереди на своей рыжей кобылке. Неужели мы знакомы с ним уже четверть века?

Знакомство наше состоялось в палатке. Я долго не хотел идти туда, размышляя, что это за новый молодой книжник и не испортит ли он мне жизни. Почему-то мне представлялся прыщавый верзила, наглый и с неприятным голосом. Увидев низкорослого юношу, почти карлика, я даже присвистнул от изумления. Он же приветствовал меня со всей учтивостью:

Вероятно, ты тот самый Афонсо, о котором мне столь много приходилось слышать?

Я удивился ещё больше. Оказывается, обо мне говорят!

   — Да, я Афонсо. Но что же тебе приходилось слышать?

   — Разумеется, о твоей непревзойдённой памяти, позволяющей тебе знать наизусть все Евангелия.

Он помолчал и добавил:

   — У меня память не столь хороша. Зато я пробую себя в толковании Священного Писания.

   — Толковать Писание?! — коротышка удивлял меня всё больше и больше. Впрочем, может, он ещё подрастёт? На вид ему лет тринадцать, не больше. Только глаза слишком умные. — Разве может кто угодно толковать его?

   — Кто угодно, без сомнения, не вправе браться за такой ответственный труд. Но мы же с тобой, уважаемый Афонсо, получили серьёзное монастырское образование.

   — И всё равно, — я упрямо мотнул головой, — мы только переписчики, а не лица духовного звания.

Эйнхард задумался:

   — Вынужден согласиться с твоим умозаключением, друг Афонсо. Пока что мы действительно только подмастерья мудрецов. Но и ученикам не к лицу исполнять свою работу бездумно, точно корова, пережёвывающая жвачку. По легенде, один из таких нерадивых переписчиков, копируя энциклику Григория Великого, допустил... — тут Эйнхард понизил голос, — так сказать, ошибочки в орфографии. Он написал «целибатио» (coelibatio) — «безбрачие» вместо «целебратио» (celebratio) — «торжество», «праздник» и теперь священники... — он прикрыл рот рукой, в знак таинственности, — всю жизнь страдают, вместо того, чтобы веселиться. Разумеется, это шутка, — добавил он обычным голосом. — Хе-хе. Прошу прощения, если в чём-то оскорбил твои чувства, дорогой собрат.

Я подумал, что Эйнхард — скорее всего, неплохой парень, но жить с ним рядом будет утомительно.

Мы выехали в Рим на другой день после знакомства. Путешествие прошло без особых приключений. На подъезде к городским стенам нас встретили папские эмиссары. Видимо, слух о победе Карла разнёсся широко.

Мне довелось видеть немало городов, но этот поразил моё воображение своим величием и одновременно — нищетой. Мраморные здания и колонны, и тут же, за поворотом — какая-нибудь покосившаяся развалюха с живой изгородью, давно потерявшей форму, и грязно-белыми овцами, лениво топчущимися по лужайке, выжженной горячим южным солнцем. Ближе к центру города попадалось всё больше храмов. Откуда-то появилась ликующая толпа. «Victor! Liberator! Rex nobilis!» — кричали люди и бросали пальмовые ветви под копыта королевского жеребца. Увидев такие знаки внимания, наш король оставил коня слугам и шёл по улицам пешком, смиренно опустив голову.

Неожиданно мы оказались на площади, окружённой каменной стеной, за которой толпились изящные пирамидки ливанских кедров. Замыкал площадь прекрасный храм. Множество священнослужителей выстроились на его ступенях в молчаливом ожидании. Лица их выглядели непроницаемо. Явно, все они занимали значимые места в церковной иерархии.

Среди них сильно выделялся священник с живыми тёмными глазами, в которых поблескивала точно такая же весёлая искорка, как у Карла и Хильдегарды. Это мог быть новоиспечённый епископ из какого-нибудь горного района, сохранивший ощущение самостоятельности из-за труднодоступности своего прихода, или...

   — Афонсо, — прошептал Эйнхард, — посмотри, у него на голове шапочка с отороченными мехом краями. Это — камауро, я видел такой головной убор на одной миниатюре, изображавшей папу Стефана. Значит, он — наш новый папа!

Я возразил:

   — Но подобные головные уборы могут носить и кардиналы, — однажды мне довелось присутствовать при беседе священников об облачениях. Они, помнится, спорили, стоит ли запретить кардиналам носить камауро, дабы сделать его знаком отличия для папы.

Но, если честно, я был бы не против папы с такими живыми глазами.

Словно прочитав мои мысли, этот священник отделился от остальных собратьев и, поднявшись к вратам храма, остановился на верхней ступени. Ему принесли деревянное кресло.

   — Какой интересный момент! — прошептал Эйнхард мне в самое ухо. — Наш король должен подойти к понтифику словно простой смертный. Сделает ли он это, или...

   - Замолчи! — оборвал я коротышку, напряжённо всматриваясь. Карл уже стоял перед ступенями храма — пеший, с непокрытой смиренно опущенной головой. Все ждали — встанет ли он на колени перед папой и поцелует ли ему руку. Он тоже ждал чего-то. Скорее всего — читал молитву. Потом встал на колени и поцеловал нижнюю ступеньку храма, затем — следующую, и так постепенно поднимался наверх. Когда король достиг конца лестницы, папа, потрясённый таким благочестием, поднялся со своего кресла. Они с Карлом обнялись, и король прикоснулся к правой руке папы. Вместе они торжественно вступили в собор Святого Петра (это был именно он). А все священнослужители запели громко и дружно: «Восславим пришедшего во имя Господне».

Папа Адриан и наш король направились к гробнице апостола Петра и, встав на колени, принесли обеты взаимной верности. После чего Карл испросил у папы дозволения ступить на землю Рима, чтобы там, в различных храмах, исполнить молитвенные обещания.