Фразу я не договорил, почувствовав крепкий подзатыльник. На мать, стоящую сзади, даже не стал оглядываться. И так понятно за что. Разве можно перечить отцу?

Так я и запомнил судьбоносный момент своей жизни: сияющий летний закат, резкие вскрики ласточек и лёгкий гул в ушах от смачного подзатыльника.

Той же ночью отец умер. Мать боялась, что для нас наступят чёрные дни, но король Пипин, пребывая в благочестивом настроении с тех самых пор, как папа Стефан произвёл его из майордомов в короли, не оставил бедную вдову своей заботой. Он повелел давать ей по сто денариев на Рождество и Пасху и по двенадцать денариев ежемесячно. К тому же, узнав о её таланте вышивальщицы, стал лично заказывать ей вышивки для своей царственной супруги, королевы Бертрады.

Мы с матушкой, как и все вокруг, часто ходили в церковь. Однажды я взял с собой майского жука, пойманного накануне. Во время службы он уполз под скамью. Мать стояла на коленях, низко опустив голову. Я полез за жуком и, лёжа на полу, увидел выражение её лица — оно было совсем не набожное, а почти брезгливое. Мне стало не по себе. Я забыл про жука и вернулся на своё место. Дома спросил её: о чём она думала сегодня и церкви. Мать поджала губы. Помолчала немного и отмстила, что в церкви она думает только о Боге. Это прозвучало слишком натянуто. Я не поверил ей, но решил промолчать. Этим же днём я видел совсем близко принца Карла, ехавшего верхом в компании друзей. Они громко переговаривались и смеялись. Я знал — Карл с двенадцати лет участвует в настоящих войнах. И сейчас он вернулся вместе с отцом — королём Пипином из Аквитании. Гам король провёл столько сражений против Вайфария, герцога Аквитанского, что было странно, почему герцог вместе со своей страной до сих пор существуют.

Думая об Аквитании, я замешкался в воротах замка и чуть не попал под копыта лошади Карла. Могло возникнуть неудобство и даже несчастный случай, но благородный конь не стал топтать человека, а принц и не думал гневаться. Во взгляде, который тот бросил сверху, было весёлое любопытство без капли презрения. Он тронул поводья и аккуратно объехал меня. Сразу же после этого мои уши ожёг злобный окрик, принадлежащий Карломану, ехавшему следом. У его лошади я уж точно не вертелся под ногами, но младший принц был вне себя от ярости.

Потом, уже намного позднее, я понял причину его гнева — он привык соперничать со старшим братом и перечить ему буквально во всём. Тогда же, глядя на выпучившиеся от гнева глаза Карломана, я мысленно поблагодарил своего покойного отца за то, что мне не нужно приобретать расположение этого грубияна. Мать же моя, хотя и чтила память покойного супруга, наоборот — считала, что мне лучше искать доверия Карломана.

Прошло несколько лет.

Как-то раз мать повела меня гулять в то самое ржаное поле, где когда-то я играл с мальчишками в сражения. Мне было уже целых двенадцать лет, и мы с волнением ждали — подарит ли мой дядя монастырю часть своего поместья за моё будущее обучение. Дядя уже вытянул из моей матери всю душу, постоянно меняя своё решение. Что ж, его можно понять: каких бы ни подавал надежд любимый племянник, а поместья-то жаль.

   — Карл всё же слишком легкомыслен и прямолинеен, чтобы сделаться правителем, — сказала мать, когда мы зашли довольно далеко в рожь. — Если бы твой отец дожил до сегодняшнего дня, он мог бы согласиться со мной.

   — Мы не знаем этого наверняка, — осторожно возразил я, вспомнив злобно выпученные глаза Карломана. Если честно, за эти несколько лет я даже ни разу не попытался приблизиться к выполнению отцовского завета. Я совершенно не понимал, как это можно сделать, а главное — зачем?

Мать закусила губу, как делала всегда перед тяжёлым разговором, и затолкала под полотняный платок почти невидимые прядки тонких седеющих волос:

   — Афонсо, ты уже вырос. Тебе нужно кое-что узнать. Конечно, я не смогу рассказать так хорошо, как отец, но что делать!

Над полем в раскалённом небе звенел невидимый жаворонок, а за королевским замком на горизонте притаилась туча. Пока ещё маленькая, но пугающе тёмная.

«Ничего хорошего мне это знание не принесёт», — подумал я.

Мать с сомнением оглядела меня. Видно, колебалась: стоит ли говорить.

   — Афонсо, — наконец решилась она, — у нашей семьи есть... особенности, которые мы держим в тайне. Во-первых, скажи, ты знаешь, кто мы?

Я задумался. А правда, кто мы? Переписчики? Книжники? Мать звали «вдова книжника», но ни она, ни я не имели доступа к свиткам.

   — Мы... христиане? — я боялся ошибиться и разозлить её. На расправу моя мать скорая, особенно когда не в настроении. Она опустила голову и сердито засопела. Значит, я ответил неправильно?

   — Ну, по племени-то мы кто, ты хоть знаешь?

   — А! — обрадовался я. — Франки, конечно.

Сказал и тут же засомневался. Мальчишки в детстве спрашивали меня: почему у нас в семье у всех носы и волосы не такие, как у франков. Отец тогда объяснил, что мы — нездешние, происходим от саллических франков, пришедших с морского побережья.

   — На самом деле, мы не франки, Афонсо, — спокойно сказала она, отрывая у ржаного колоска длинные усики, — совсем не франки.

   — А кто? — испугался я. — Лангобарды, что ли?

Мы — эллины. Греки то есть. Только про это никто не должен знать, понимаешь?

Я ничего не понимал. С Грецией, то есть с Византией, наш Пипин вроде бы не воюет. И при дворе у него есть два грека. Один книжник, как был мой отец, другой — музыкант. Я их обоих видел. Зачем тогда нам скрываться?

   — А почему никто не должен знать, что мы греки? — спросил я у матери.

   — Греки бывают разные. Мы изгнанники. Я происхожу из рода служителей храма Аполлона, а родоначальник семьи твоего отца — профессор знаменитой афинской школы философии. Эта школа была гордостью нашей науки, пока император Юстиниан из-за своей дикости не закрыл её, а профессоров выгнал из страны с позором. Чуть позже разрушили храм Аполлона. На его месте построили христианский монастырь. В итоге Афины из средоточия прекрасного превратились в захудалый городишко. Зато они в очередной раз поборолись с язычеством!

   — Так вот почему... — мне тут же вспомнилось совсем не набожное выражение лица матери, случайно подсмотренное в церкви несколько лет назад.

Мать со вздохом кивнула:

   — Мне не за что их любить. Во имя своего сумасшедшего бога, они насаждают всюду невежество и дикость. Хотя, что с них взять? Они же варвары!

   — А как же Рим? — я знал от дяди, что именно римляне называют всех варварами.

Мать усмехнулась:

   — Тем хуже для Рима. Ему и не снилась слава Афин. Римляне только воевать и умели. Да и то в прошлом. Все науки они переняли у нас, эллинов.

Я посмотрел на мать. Её глаза сверкали, голова, гордо поднята, грозя скинуть скромный полотняный платок. Я не помнил её такой.

   — А ты видела те Афины? Ну, когда школу ещё не закрыли?

Она засмеялась.

   — Это случилось, когда ещё мой дед не родился. Ох, только бы дядя помог отдать тебя в учение! Хотя чему там в этом монастыре научат, кроме писаний про их бога?

Тёмная туча уже закрыла полнеба. Время от времени погромыхивало.

   — Ливень будет, а то и град, — забеспокоилась мать. — Надо успеть поговорить, на вилле слишком много ушей. Не перебивай меня больше.

Всё-таки она не успела. Мы с ней здорово вымокли, пока бежали через поле к большому раскидистому дереву. Но её рассказ вызвал у меня гораздо больше неприятных ощущений, чем мокрая одежда.

Оказывается, мы принадлежим к древнему храму Афины, а в церковь ходим, чтобы не вызывать подозрений. Нашим же богам поклоняемся тайно.

   — И ты тоже ...что-то делаешь тайно? — с ужасом спросил я, забыв, что нельзя перебивать.