Читать там приходилось не часто. Супруги всё свободное время проводили вместе, хотя прежняя весёлость так и не вернулась к королеве. Я смотрел на них и желал счастья, только счастья... Разве в случае ИХ несчастья для меня появилось бы хоть какое-то подобие надежды?

Карлу удалось создать в Саксонии нечто, напоминающее стабильность, за счёт большого количества франков, переселённых на новые территории. Всюду открывались миссионерские центры, где помимо Священного Писания изучали латынь и пели григорианские хоралы. За верность церкви король старался поощрять саксов и щедро одаривал удачливых миссионеров. Проводил он и сборы саксонских вождей, очень надеясь встретиться на них с Видукиндом, но великий мятежник по-прежнему был неуловим.

Примерно в это же время Карл встретился с Тассилоном для обновления вассальной присяги и обмена заложниками в знак мира. Как-то так сложилось, что после обновления франкских заложников отпустили, а баварские остались с нашим королём.

Мой дядя теперь писал труды по книгопечатанию. Его рука осталась на грамоте, определяющей возможность использования шкур оленя, лося, косули и горной серны для выделки книжных переплётов, ибо святость содержания требует ценной формы и достойной оболочки. Также об использовании в священных книгах царственнопурпурной краски, добываемой из особых редких улиток. Со мной он держался холодно-учтиво. Только однажды, перебрав саксонской браги, пьяно пожалел меня, убогого, упустившего свою судьбу. Я вздохнул с облегчением.

Ещё к королю приезжал огромный статный воин, слегка раскосый, с волосами, заплетёнными в мелкие косички. Хильдегарда таинственно сообщила мне, что это вождь аваров.

Она опять заскучала, моя королева, но чем же я мог утешить её?

Все снова вернулись в Ахен, где наконец открылась академия, возглавляемая Алкуином. Там учились и дети, и взрослые. Карл хотел вырастить нового человека — глубоковерующего, но образованного в лучших античных традициях. На церемонии открытия Алкуин выступил с речью, которая начиналась так: «Взрастут на земле франков новые Афины, ещё более блистательные, чем в древности, ибо наши Афины оплодотворены Христовым учением, а потому превзойдут в мудрости Академию. Главным же из свободных искусств является диалектика, она систематизирует религиозные веры, даёт возможность человеческому уму прикоснуться к бытию Бога. Остальные шесть свободных искусств: грамматика, риторика, арифметика, геометрия, астрология и музыка — как и диалектика, являются основанием истинной веры. Но вера конечно же выше любой науки».

Моя душа ликовала. Ах, если бы мой отец дожил до этого момента! Почему-то я был уверен, что он мечтал о чём-то подобном больше, чем мать.

Сами же занятия вызвали у меня странное двойственное ощущение. Наверное, под словом «академия» я представлял нечто крайне серьёзное: напряжённые лица, пыльные фолианты... Алкуин же превращал всё в игру. Больше всего на свете он любил сочинять загадки и разговаривать ими.

Как вам, например, такой диалог между учеником и учителем:

   — Что такое буква?

   — Страж истории.

   — Что такое слово?

   — Изменник души.

   — Кто рождает слово?

   — Язык.

   — Что такое язык?

   — Бич воздуха.

   — Что такое воздух?

   — Хранитель жизни.

   — Что такое жизнь?

   — Счастливым радость, несчастным горе, ожидание смерти.

   — А что есть смерть?

   — Неизбежный исход, неизвестный путь, живущих рыдание, завещаний исполнение, хищник человеков.

Мой ум терялся в дебрях алкуиновых парадоксов. К тому же меня сильно смущало то, что всех «академистов» снабдили прозвищами. Сам Алкуин звался Гораций Флакк, Карл стал Давидом, Эйнхард — Нардулом. Меня же нарекли Архивариусом.

Занятия продолжались. У нас была важная задача — едва научившись самим, нести знание дальше. Алкуин не давал отдыха, заставляя учить то логические формулы, то модусы церковных ладов, необходимых для пения григорианских хоралов.

Очередной саксонский бунт никого не удивил. Это уже происходило неоднократно. Вот только масштаб король оценил не сразу. Вспыхнула вся страна, и дело не ограничилось осквернением и разрушением церквей. Саксы начали вырезать франков-переселенцев целыми семьями. Мятеж пытался подавить граф Теодорих, дальний родственник короля. Он неплохо понимал в военном деле, но ещё больше — в собственной выгоде, что проявлялось, например, в присваивании себе чужих заслуг. Скорее всего, поэтому в решающий момент воины перестали слушать его приказы. Начали сражаться но собственному разумению и были разбиты Видукиндом.

Собрав свою верную скарру, Карл немедленно выехал. Хильдегарда промаялась день и сообщила мне, что тоже едет.

Когда-то много лет назад я уже участвовал в бешеной королевской скачке. Карл торопился к жене в Имерхальм из своего первого саксонского похода. Тогда он унёсся, будто на крыльях, оставив далеко позади весь отряд, но мне не нужно было успевать за ним. Теперь же я вместе с несколькими воинами сопровождал королеву, отстать от которой — позор, равносильный смерти.

Она мчалась верхом, безжалостно загоняя и меняя лошадей. Скакала сквозь дождь и тьму. Я уже еле держался в седле. Даже воины сильно устали, а эта удивительная маленькая женщина летела и летела вперёд, как ласточка. Она боялась не успеть.

Она всё же не успела. За время нашего пути произошло сражение, в котором погибла почти вся королевская скарра, все близкие друзья и соратники короля, с которыми он столько лет делил трапезу и проводил советы. Видукинд выиграл благодаря неожиданной помощи датчан. Днём позже, когда на подмогу прибыл большой королевский отряд, главный мятежник снова бесследно исчез.

От самой границы Саксонии нам начали попадаться отряды франкских воинов. Они гнали толпы пленных саксов — целыми семьями, связанных, избитых. Королева плакала, глядя на несчастных детей и женщин, и твердила:

   — Нет! Он не мог стать таким жестоким, мой король! Лишь бы скорее найти его!

Но найти его оказалось непростой задачей, даже для королевы. Мы объехали различные палаццо, миссионерские центры и монастыри, но везде слышали одно и то же: был, проезжал, сейчас не знаем, где он.

Хильдегарда нашла своего супруга на лугах, там, где Аллер впадает в Везер. С отрешённым, ничего не выражающим лицом, он сидел в грубо сколоченном деревянном кресле и смотрел, как воины сгоняют на луг всё новых саксов. Королева испуганно оглядывалась:

   — Мой король, что станется с этими людьми?

   — Им отделят голову от тела, — совершенно ровным голосом ответил тот.

   — Но... мой король!!! — Она почти кричала. Это невозможно! Вы — христианин! Где же ваше христианское милосердие?

   — Нет, — его голос звучал неизменно ровно, не выйдет. Если бы они оставались язычниками. А они крестились и совершили тяжкий грех. Отказавшись от суда, мы обречём их души на вечные страдания.

   — А так ли беспристрастен твой суд? — вдруг тихо спросила королева. — Что тобой движет? Божественная справедливость или скорбь по друзьям? Борнгард ведь тоже погиб?

   — Да, — подтвердил король. — А твой брат Герольд отделался раной. Но он бился храбро. Иди, дорогая. Ты не должна оставаться здесь.

...Я помню окончание этого дня словно в тумане. Иногда мне даже казалось, что ничего страшного не происходит — просто много людей собралось в ожидании чего-то. Только вот тишина стояла странная и пугающая для такой большой толпы. Время от времени у берега Адлера раздавались тяжёлые удары, но не было ничего видно. Звуки казались даже знакомыми — сколько раз с таких ударов начиналась постройка лагеря или новой лесной крепости...

Только вечером, на закате, толпа стала редеть. Я вышел на берег Везера и увидел: там, где в него вливались струи Адлера, вода была совершенно красного цвета от крови множества казнённых.

Я вспомнил нежные годы своего отрочества. Тогда, в страшные моменты, мне удавалось скрыться от страдания в вязкую тьму обморока. Но долгие годы войны закалили меня, и я стоял теперь, внешне спокойный, не зная, куда девать свои глаза и что делать с душой...