Примерно через час после телефонного разговора с Турецким, облачившись в серый английский костюм, Гордеев вышел из подъезда собственного дома на Новой Башиловке, сдержанно поглядывая на ручные часы «Омега» — ни дать ни взять Джеймс Бонд. Было десять минут восьмого. Еще через десять минут Рудник должен был заехать во двор на своем знаменитом на всю Москву болотно-зеленом «роллс-ройсе». Не исключено, что по пути к ним мог присоединиться и сам Клеонский, хотя Рудник Гордееву этого не говорил. Клеонский был человеком стремительным и малопредсказуемым. Так что своим «фордом» пользоваться в этот день Гордееву было не суждено. Ну и ладно. В конце концов, в такой машине, если не изменяет память, за всю его богатую приключениями жизнь Гордеев еще не ездил. Вполне легко можно было предположить, что таких старых «аристократических» моделей в Москве просто больше и не было.

Итак, он должен был прибыть вместе с Рудником и его собственным клиентом в Генпрокуратуру к 9.30 утра. Ситуация вырисовывалась деликатная. Рудник еще позавчера сам был адвокатом олигарха Клеонского, еще только-только представлял его интересы и вот уже проходил по общему объединенному делу как свидетель, а значит, личным юристом быть не мог, более того, сам (!) нуждался в юридической опеке. И кто — Гарри Рудник?! С ума сойти. Возможно, для Гордеева это был очередной взлет его карьеры.

Пресловутое Общее Объединенное Дело — это было очередное выступление Генпрокуратуры против Клеонского и группы олигархов по обвинению в неуплате каких-то там суперналогов со сверхприбылей, что происходило довольно регулярно и было связано с тем или иным небольшим изменением внешнего курса государства. У таких людей, как Турецкий или тот же Денис Грязнов, имелась на этот счет достаточно определенная точка зрения, но для Гордеева все это, по большому счету, принципиального значения не имело. У него была своя задача, которую он неутомимо и неуклонно выполнял, — исполнение собственных профессиональных обязанностей, напрямую связанный с этим карьерный рост и всего-навсего — чистая совесть каждый день и каждую ночь (что немаловажно, поскольку обеспечивает хороший и крепкий сон). Говоря попросту, Юрий Петрович не брался за дела, от которых нехорошо попахивало, и уж тем более за те, где его потенциальными подзащитными фигурировали заведомые мерзавцы.

Стоя на крыльце, поджидая Рудника и думая мельком о том, какое впечатление произведет его машина на видавших всякое не самых бедных жильцов дома на Башиловке, Гордеев сконцентрировался на мысли о том, почему Руднику понадобился такой запас времени, учитывая, что в Генпрокуратуре их ждали лишь в половине десятого. Даже с учетом московских пробок времени было больше чем достаточно. Скорей всего, чтобы уточнить диспозицию. Вероятно, они заедут в какое-нибудь уютное местечко в центре, выпьют по чашке кофе (впрочем, нет, кажется, Рудник, старый гипертоник, кофе больше не пьет, предпочитает зеленый чай с молоком) и все еще раз спокойно обсудят.

Гордеев догадывался, что за свою многолетнюю юридическую карьеру Рудник бывал во всяких ситуациях, разных ролях, в том числе неоднократно — и в роли свидетеля, и, возможно, даже обвиняемого (в 70-е годы он дружил со многими видными диссидентами, так что не исключено), но было очевидно, что сейчас Рудник нервничал. В воздухе сильно пахло жареным.

Гордеев снова машинально посмотрел на часы. 7.10. Странно. Всем было известно, что среди многочисленных странностей и чудачеств Рудника непунктуальность уж никак не значилась. И тут в кармане пиджака ожил мобильный телефон. Гордеев вытащил свою «моторолу» последнего поколения, и сразу же все объяснилось.

— Юра? — Густой бархатный голос Рудника сразу же успокоил, как хорошая доза армянского коньяка. — Ситуация немного изменилась. Выезжайте на своей машине. Встретимся прямо на Большой Дмитровке. Мне, к сожалению, еще придется кое-куда заехать.

— На Большой Дмитровке? — машинально переспросил Гордеев. — В смысле у Генпрокуратуры?

— Ну да.

— Через сколько вы там будете?

— В двадцать минут десятого. И ради бога, Юра, не созванивайтесь постоянно с Турецким.

Гордеев выключил телефон и удивленно покрутил головой: откуда Рудник это мог знать? Разве что он тоже сегодня уже успел поговорить с Александром Борисовичем и тот ему сказал? Ну да, это самое вероятное, конечно.

На бегу хорошо думается.

Мысли легкие и быстрые, а короткие перерывчики — оп-па! — только подстегивают их полет. Да что там — получается, как у Юлия Цезаря — сразу о многом подумать, причем одновременно. Это выходило так странно — вдруг выскакивало откуда-то слово, скажем «ложе», и начинало вертеться и так и сяк.

Позавчера, когда Локтев так же бегал, он придумал, из чего сделать ложе, кровать. А еще решил укоротить приклад своего винтаря и утоньшить ложе, чтоб было удобнее таскать по лесу. Думал об озере, лежащем в глубокой ложбине, из-за чего вода в нем всегда казалась черной. О ложном следе, который оставили не шибко хитрые злодеи, — Локтев эту хитрость легко раскусил и изловил негодяев.

А вот, например, сейчас Локтев думал о завтрашнем приезде дочери с женихом, о тропинке, которая осталась в стороне, о сбитых травинках, о единственном патроне, о четырех браконьерах, за которыми, собственно, и гнался, и даже слегка философски — о собственной жизни.

А слово, между тем вертевшееся в голове, было — «коса».

«Значит, Анастасия приедет к вечеру. Это хорошо. Посидят, выпьют — и спать… Душ на заднем дворе вполне цивилизованный, Настюшка сможет с дороги вымыть свои пышные волосы и заплести в тяжелую косу до пояса. А ловкое ложе — это как раз для жениха.

Оп-па — через поваленную пихту. По тропинке было бы легче, но намного дальше, та петляет и делает широкую косую дугу…

Надо будет выправить косу, скосить еще две лужайки и набить кормушки для косуль. Те уже так обленились, сами щипать не хотят, идут к кормушкам… Да и вообще, надо расчистить пространство, а то к концу лета многие травы поднимаются до трехметровой высоты, а знаменитая медвежья дудка — до всех четырех. А «лопух»-белокопытник?!

И-и-ух. Тут не налететь бы на яму…»

Браконьеры иногда копали глубокие ямы и прикрывали сверху ветками — авось туда свалится медведь. Или лесник.

«А накось выкуси. Я не первый день в тайге…

Да-да, правильно, выпьют немножко, окосеют слегка, мило поговорят о неважном, не до ссор будет. А что за жених — интересно, между прочим. Косая сажень в плечах? Или умный? Или, бывают же на свете чудеса, все сойдется разом…»

Того, что у жениха дочери достоинств может не быть вовсе, Локтев даже и не предполагал…

Следы чужаков Локтев нашел как раз на озерной косе. Может, отсюда и выскочила эта многообразная до навязчивости «коса»?

Вот теперь он мчался через ночной лес, держа на весу винтовку. Летел почти бесшумно. Он уже настигал браконьеров, уже все чаще пощипывал свою бороду с густой проседью — дурная привычка, появившаяся с тех пор, как борода слишком отросла. Привычка, выдававшая его волнение. Впрочем, кому выдававшая? Где здесь сыскать человека, который знал бы его настолько хорошо?

Хотя причина для волнения формально действительно имелась. У него был всего один патрон. И тот не в стволе, а в кармане. Мог этот патрон вообще не брать. Но так втемяшилось с прежних времен, с прошлой его работы, что раз есть оружие, то должен быть и патрон. Стрелять Локтев, конечно, не собирался. Еще ни разу за свою лесническую, с позволения сказать, карьеру он не стрелял в людей. Хотя иногда совсем близко было.

«Оттаскать бы ее за эту косу, — все-таки вырвалось наболевшее. — И вообще…

Оп-па…»

Тут остановились.

«Так-так-так… Устали. Если бежали От меня, то теперь ищи-свищи, если просто так, от страха — найду…

Тьфу, сбрить, что ли, эту бороду. А чем? Разве что той же косой. Или не стоит? И так выщиплю ее всю…

И.в кого только дочь такая пошла? Мать она не помнит. В меня?..»