— Я иначе мир и не мыслю. Разве не ради этого сражался российский солдат на Шипке и вел гвардию через зимние Балканы Гурко? Знаете, Александр Михайлович, этот генерал своими боевыми действиями радует меня, равно тому, как злит Абдул-Хамида и наводит страх на турецких военачальников. Да, да, великий князь Николай Николаевич сядет за стол переговоров, когда генерал Гурко овладеет Адрианополем и начнет победоносный марш на Стамбул. Вот тогда турецкая делегация будет покорно принимать те условия, какие мы им продиктуем.

— Турки подпишут, но согласится ли с такими условиями Европа?

— Когда сапоги пруссаков топтали землю Франции и Бисмарк содрал с них контрибуцию, Европа молчала. Так почему же, когда моя армия шагает по османской империи и несет освобождение славянам, я слышу дикий визг Европы?

— Я разделяю с вами, государь, этот протест. Россия стоит у Европы словно кость поперек горла.

— Не отрицаю.

— В связи с этим, ваше величество, у меня есть сообщение посла из Лондона — графа Шувалова: адмирал Хорнби получил предписание ввести флот в проливы и расчехлить орудия.

— Звон якорных цепей услаждает слух Абдул-Хамида и его визирей и рассчитан на то, чтобы успокоить их. Что касается нас, то мы прекрасно понимаем, что это непомерно жадная, обрюзгшая старуха Виктория трясет оружием, стараясь запугать Россию. Видит Бог, лорд Биконсфилд движет эскадру из Безикской бухты к проливам и обратно, как неуверенный шахматист фигуры… Мне кажется, любимец королевы лорд Биконсфилд был более последовательным, когда носил просто имя Дизи.

— Я думаю, ваше величество, этим актом Биконсфилд пытается поднять дух турецкой делегации, когда она сядет за стол переговоров.

— Весьма возможно. Но если это так, то могу сказать, Биконсфилд от Дизи недалеко ушел, также пачкает в свои штанишки.

— С вами, ваше величество, нельзя не согласиться, однако лорд Биконсфилд ненавидит нас не меньше, чем когда он носил короткие штанишки юного Дизи. И прежде, и теперь британский кабинет охотнее воевал бы с нами австро-венгерскими солдатами. Но нам все-таки будет довольно неприятно, если введем армию в Стамбул под жерлами пушек английской эскадры. Тем более на ратные подвиги кабинет лордов усиленно подбивает королева Виктория.

Александр поморщился:

— От грязной ганноверской свиньи визга и в молодости было предостаточно, но вы все оказываете на меня нажим, даже брат Николай, и я вынужден вам уступать. Хотя убежден: российские стяги над Стамбулом сделали бы султана более уступчивым при подписании мира.

— Но, ваше величество, это увеличит агрессивность Биконсфилда, Андраши и Бисмарка на предстоящем конгрессе[35], коего нам никак не избежать. Перед российской дипломатией нелегкая задача — отстоять условия мирного договора, каковой мы заключим с Портой.

— Вы считаете, Европа настоит на конгрессе?

— Ваше величество, это реальность.

— Александр Михайлович, я понимаю, мы вынуждены будем согласиться на мирный конгресс, если таковой потребуется, и вам на нем предстоит не единожды скрещивать шпаги, не уступайте достигнутого российской армией… Для России славянский вопрос — ее собственное дело, здесь полумерами не обойтись. Когда конгресс, дорогой Александр Михайлович, станет реальностью, заранее уведомите Лондон, Вену и Берлин: мы готовы вести разговор лишь по вопросам, затрагивающим общеевропейские интересы. Я имею в виду проливы.

— Именно об этом, ваше величество, я уже уведомил советника Жомини. По остальным пунктам мирного договора с Оттоманской Портой Россия сохранит твердость, даже если нас оставят в одиночестве, а уж коварная троица к тому стремится.

— Уповаю на вашу мудрость, князь, не знаю, какой наградой и одарить вас.

— Покоя жду вечного, ваше величество, а Господь и Россия воздадут мне должное.

Александр отвернулся, бросил раздраженно:

— Вы свободны…

В тот же день в доверительной беседе Горчаков сказал Милютину:

— Армия, любезный Дмитрий Алексеевич, исполнила свой долг, теперь слово за дипломатией. Однако предвижу баталии грознее плевненских. Биконсфилд, Андраши и Бисмарк мечтают видеть нас в положении Осман-паши, ан мы не турки.

— Согласен с вами, Александр Михайлович, на Германию сегодня мало надежды. Она держится довольно определенно, заявляя, что должна щадить Австрию.

— Скажу вам больше, любезный Дмитрий Алексеевич, я начинаю улавливать, как даже Франция поддакивает Англии. Складывается впечатление, что против России опять вся Европа. Вот вам и библейское: благодеяние наказуемо.

— Вы имеете в виду?..

— Опять-таки Францию, каковую немногим более двух лет назад Россия спасла от пруссаков.

— Не ошибаетесь ли вы, Александр Михайлович, в своем суждении о французском правительстве?

— Мое чутье меня не подводило. Стоит лишь проанализировать последнее заявление герцога Деказа.

— Но он только министр иностранных дел Франции.

— Любезный Дмитрий Алексеевич, хочу напомнить вам: известные действия министров иностранных дел есть отражение внешней политики государств. — Горчаков потер руки, сказал с чувством какой-то горечи: — Ах, как бы я желал, чтобы мой тонкий нюх на сей раз обманул меня…

Преображенец Силантий Егоров под Филиппополем сражался в самом горячем месте, где преображенцам предстояло перекрыть дорогу армии Сулейман-паши.

Сражение хотя и было неудачным для турок, но Сулейману-паше, однако, удалось прорваться и увести таборы на Адрианополь. Но Гурко преследовал его. Сулейман-паша думает: этот гяур буквально кусает его за пятки.

Турецкий военачальник злой. Готовый предстать перед грозными очами Абдул-Хамида, вот уже несколько суток проведя без сна, он последними словами поносит гяура Гурко, и никак не может взять в толк, как ему удалось перебраться зимой черев Балканы, и, сохранив силы, не давать передышки турецким военачальникам, и даже оказать помощь генералу Радецкому пленить Вессель-пашу. А теперь белый генерал Скобелев тоже включился в погоню за ним, Сулейман-пашой.

Уводя таборы, Сулейман-паша решил, Гурко настигает его и он поворачивает таборы с Адрианопольской дороги на Деде-Агач…

Идет преображенец Силантий Егоров, месит грязь. Он, как и другие солдаты, далек от стратегии высшего командования и дипломатических перипетий. Им всем виделось одно: конец войны и Дунайская армия, завершив освобождение болгар, возвратится домой в Россию…

Преображенцы идут в авангарде колонн. Обочь дороги остановил коня генерал Гурко, приподнялся в стременах, кричит:

— Поспешай, братцы, догоняй Сулеймана! Впереди Адрианополь, а там и Стамбул. В России и передохнем, братцы!

Авангард не делал привалов на обед, двигался до ночи, пожуют солдаты сухари, водой запьют и шагают дальше. И только когда сгустятся сумерки, остановит Гурко колонну и загорятся костры биваков. У костров обсушатся солдаты, чайку горячего попьют либо кипяточку, а спозаранку снова в путь.

С начала кампании Силантий Егоров счет верстам потерял, казенные сапоги того и гляди развалятся. На коротких привалах поднесет Силантий сапоги к костру, постучит заскорузлым ногтем по подошве, удивленно покачает головой, на чем только и держится…

Скажет удивленно:

— Это же надо в разум взять, солдат российский Силантий Егоров на своих двоих столь земель исходил, чего только не повидал. Бог даст, может, и главный город османов поглядеть доведется…

Главный город турецкий Силантию поглядеть не довелось, а вот Адрианополь увидал. Вывесили турки белый флаг, слабы оказались перед российским солдатом Силантием Егоровым… Убедившись, что Сулейман-паша изменил маршрут отступления и свернул на Деде-Агач к морю, Гурко с начальником штаба задумались.

— А не намерился ли Сулейман сыграть с нами в кошки-мышки?

— Вы, Иосиф Владимирович, думаете, что он может повести таборы вдоль моря?

— Как сказать, а предвидеть должны.