В Бухаресте выработали условия совместных действий против Османской Порты. Турция искала войны, Россия ее хотела, и на то она имела причины…
Осенью 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии генерала Иосифа Владимировича Гурко было предписано передислоцироваться к западному рубежу империи, в район города Бельцы. С получением приказа к новому месту отправились квартирьеры, определились с казармами, конюшнями, квартирами для господ офицеров у гостеприимных молдаванских дворян. К прибытию дивизии подобрали просторное помещение для штаба.
Вся первая половина сентября у Иосифа Владимировича Гурко была хлопотная. Один за другим он отправил эшелоны с теплушками, загруженными воинским имуществом, орудийной прислугой, ездовыми, лошадьми, платформами, на них пушки, санитарные фуры, тюки прессованного сена.
По железной дороге уехал начальник штаба дивизии генерал Нагловский со штабными офицерами, а весь личный состав ушел к новому месту конными переходами.
Накануне, напутствуя командиров частей и своего заместителя генерала Рауха, Гурко говорил:
— Господа, следите за личным и конным составом. Чтоб коней перековывали, обязательно. Дивизия должна быть в полной боевой готовности. Война неизбежна.
Отправив дивизию, Иосиф Владимирович на короткое время задержался в Петербурге; предстояла встреча с главнокомандующим, в интендантском управлении, надо было увидеться с сыном.
С Василием, проходившим учебу в старшем классе Пажеского корпуса[1], встреча была короткой и немногословной. Гурко сына любил, но и не баловал. Провожая отца, Василий посетовал, что не имеет возможности поучаствовать в войне на Балканах, на что Иосиф Владимирович ответил:
— В твоей жизни еще будет возможность с оружием в руках постоять за честь России, а ныне овладевай теорией, дабы с достоинством носить звание офицера.
Возвращаясь от сына, Гурко вспомнил, как однажды Александр Второй в Зимнем говорил ему:
— От министра слышал, вы проявляли желание с добровольцами оказать помощь восставшим сербам? Скоро ваше желание исполнится. Османы достаточно испытывают наш гнев.
Перед самым отъездом к дивизии Иосиф Владимирович получил приглашение от баронессы Вревской[2], жены покойного товарища по армейской службе барона Вревского. Юлия Петровна овдовела совсем молодой и, переехав в Петербург, имела приличный салон, вела переписку с Тургеневым и была великой патриоткой.
Гурко навестил Вревскую и весь вечер убеждал ее отказаться от затеи в случае войны отправиться в госпиталь медицинской сестрой. Иосиф Владимирович описывал тяжести лазаретной службы, но баронесса была неумолима. Кажется, ее на это дело поощрял Тургенев. Последним аргументом Гурко было то, что Иван Сергеевич не видел ужасов войны. Но и это не переубедило баронессу…
Там, на Балканах, возвращаясь к этому разговору, он вспоминал ее лицо и глаза большие, синие, что васильки полевые.
О войне говорили как о свершившемся факте. И хотя дипломаты еще скрещивали шпаги и скрипели перьями, а посольские коляски мчали из Стамбула в Вену, а из Берлина в Санкт-Петербург, военные уже угрожающе бряцали оружием.
Император Австро-Венгрии Франц-Иосиф делал смотр армии, флот ее величества британской королевы и императрицы Индии Виктории драил орудийные стволы и поднимал пар в котлах, а германский кайзер Вильгельм уже повернул своих бравых гренадер лицом к Франции. Россия требовала свободы братьям-болгарам и славянам, притесняемым турками, воссоединения армянских земель…
Родившийся в семье военного, начальника всех резервных и запасных войск Российской империи, и сам посвятивший свою жизнь армии, Гурко понимал, что только чудо могло предотвратить войну. Но чуда не предвиделось.
Под флагом ислама, зеленым знаменем пророка, раздувался религиозный фанатизм, проповедовалась война с гяурами[3]. Военно-феодальный гнет Турции для болгарского народа и всех славян, оказавшихся под игом Османской империи, нес с собой геноцид.
В Болгарии усилилось национально-освободительное движение. В 1875 году в Герцеговине и Боснии местное население подняло восстание против турецкого владычества. В начале весны 1876 года вспыхнуло восстание в Болгарии, жестоко подавленное турками. Многие болгары, жившие в России, выехали на родину, чтобы принять участие в сражении с турками.
Башибузуки[4] свирепо расправлялись с болгарами. Село Батак они сожгли, а из семи тысяч жителей пять тысяч убили.
Восстания сербов, черногорцев, болгар нашли широкий отклик в России.
Могла ли Россия равнодушно взирать на все обострявшееся положение на Балканах?
В России были уверены: начнутся боевые действия Дунайской армии и болгары примут в них участие, окажут помощь российской армии.
К поезду Гурко приехал накануне отправления, поднялся в вагон. Был генерал роста чуть выше среднего, худощав, с походкой многолетнего кавалериста.
В купе Иосиф Владимирович оказался один. Сняв шинель и фуражку, причесал стриженные под ежик волосы, присел к столику у окна.
Сияли зеркала, красным плюшем были обтянуты диваны, а вдоль всего коридора протянулась мягкая ковровая дорожка. На стыках вагон подрагивал, и ложечка в пустом стакане мелко позвякивала. Оставляя клубы дыма, стлавшиеся по сырой земле, паровоз пыхтел, гудел сипло, упреждая о своем приближении.
Гурко смотрел, как за окном удаляются поля и леса с перелесками, речки и озера. Поезд прогромыхал по мосту. Осталась позади деревня с рублеными избами, копенками свежего сена. По прижухлой траве бродило небольшое стадо.
Серые запавшие глаза генерала смотрели на мир с интересом. Иногда Гурко поглаживал поседевшую раздвоенную бороду. Ему вспомнилось родное село в Могилевской губернии, детские годы, усадьба…
Осталась позади будка путевого обходчика. А вот и сам путеец с желтым флажком в руке…
Мягко открылась дверь купе, проводник внес свежий чай, поставил на столик. У светофора поезд замедлил ход, потянулись станционные постройки, пакгауз, перрон, усыпанный желтым песком с ракушечником. А вот и приземистый вокзал из красного кирпича, медный колокол у двери.
Лязгнув буферами, поезд остановился. На перроне пустынно, только один станционный дежурный в красной фуражке. Проследовал встречный товарняк, и тут же ударил колокол, и поезд тронулся. И снова леса, поля, деревни… И Гурко думает: как велика Россия, до западной границы дня три добираться, а уж на восток, то и в месяц дай Бог уложиться…
До отхода поезда на Могилев-Подольск оставалось больше трех часов, и Гурко вышел на Крещатик. Шелестели привялыми листьями каштаны, шуршали шины пролеток, цокали копыта по мостовой. В предобеденную пору Крещатик малолюден.
Иосиф Владимирович спустился вниз, к Привозу, прошел через базар, он гудел — многоязыкий, крикливый, поражал обилием всякой зелени, краснел помидорами, горами баклажанов и пупырчатыми нежинскими огурцами; свешивались с прилавков, доставая хвостами до земли, сазаны и карпы, сомы и щуки, а на крючьях висели бараньи и свиные туши, окорока говяжьи, полки ломились от всякой битой птицы…
Торговки орали зазывно, оглушали.
Покинув Привоз, Гурко направился вверх, к вокзалу, мысленно прикидывая, когда он попадет в Могилев-Подольск.
За долгие годы армейской жизни Иосиф Владимирович больше привык к конному транспорту, к верховой езде или на фаэтоне, нежели к поезду.
Утомительно тянулось время. Как и до Киева, в купе был один, просмотрел все приобретенные газеты, а в обеденный час ему вдруг захотелось той еды, какая доставалась ему в детские годы от дворовых ребят. И Иосиф Владимирович попросил проводника купить ему на привокзальном базарчике малосольных огурцов, отварной картошки и полуфунт сала, да еще кваса доброго.
