Живописный древний город Велико-Тырново, неповторимый. Высокий холм Царевец огибает Янтра. На холме старые крепостные башни с зубцами и бойницами, замок последних болгарских царей и резиденция патриарха.

Янтра разделила город на несколько частей, соединенных между собой каменными мостами.

Богат город. Церкви и монастыри, мечети и базары, торговые лавки и мастерские ремесленников. На тихих улочках питьевые фонтанчики — чешмы, дома, увитые плющом и виноградом, тенистые сады. Выздоравливающие солдаты бродили по узким улицам Тырново, где и всадникам не разъехаться, любовались неведомой, чужой жизнью. Нередко их зазывали в гости.

Как-то Стояна окликнули на улице:

— Господар, аз прошу ко мне в дом.

Поручик обернулся. Перед ним стоял болгарин в узких белых штанах, отделанных по швам черной тесьмой, в белой теплой куртке, из-под которой проглядывала расшитая темными нитями рубаха, а на ногах поверх цветных шерстяных носков мягкие постолы-цирвули.

Сняв высокую барашковую шапку, болгарин поклонился с достоинством:

— Прошу господаря офицера отгостить в моем доме.

Взгляд у болгарина открытый и добрый. Стоян не посмел отказаться.

Они вошли в просторный красного кирпича двухъярусный дом под четырехскатной крышей, поднялись по крутой лестнице в верхнюю комнату, «горную кышту», как сказал хозяин, служившую и столовой и гостиной, с очагом, навесными полками и буфетом у стены, уставленным разной керамический посудой.

Здесь поручика встретила хозяйка, высокая немолодая женщина в темном шерстяном сукмане, расшитом по груди и подолу цветным шнуром, споро накрыла стол.

Болгарин Мефодий оказался владельцем крупорушки. Пока поручик и хозяин выпили по стопке виноградной ракии и закусывали ломтиками овечьего сыра, хозяйка поставила на стол запеченного в тесте ягненка.

Угощая Стояна, Мефодий расспрашивал о России. От поручика не укрылось, хозяина беспокоит будущая судьба Болгарии. Ну, как уйдут братушки и снова вернутся турки?

Узунов как мог объяснил Мефодию, что российское воинство пришло на Балканы дать свободу болгарам и помочь им восстановить свою государственность…

В госпиталь Стоян возвратился к полудню. Офицеры играли в шахматы, читали. Госпитальная офицерская палатка человек на тридцать, ни одного свободного топчана.

Приняв микстуру, Стоян задремал. Его разбудил знакомый голос:

— Здесь ли поручик Узунов?

Стоян встрепенулся, узнав капитана Николова. Они обнялись.

— Я за тобой. Собирайся. Главный врач тебя отпускает.

— Позволь, зачем и куда?

— Тебя ждет дядюшка Марко, он отвезет тебя в Систово, к тетушке Параскеве. Ты получил отпускной билет на две недели.

— Но…

— Без лишних слов, поручик. Где твои вещи?

У госпиталя стояла лошадь, впряженная в маленькую рессорную коляску, возле которой топтался дядюшка Марко.

Николов помог поручику усесться, дядюшка Марко взгромоздился на облучок, разобрал поводья.

— А ты, Райчо, разве не едешь? — удивился Узунов.

— Я-то не ранен. — И поманил Стояна пальцем.

Узунов наклонился. Райчо загадочно усмехнулся.

— Кланяйся Светозаре.

Чем ближе Систово, тем сильнее волновался Стоян. Дядюшка Марко догадывался, какое состояние у его седока, и старался помалкивать. Говорил, если только русский офицер его о чем-то спрашивал.

Узунову старик на облучке бесспорно нравился. Дядюшка Марко сутулился, попыхивал вишневой трубочкой, время от времени тыльной стороной ладони приглаживал седые вислые усы.

— Как же трудно жилось болгарам под господством Порты, — сказал Стоян.

Дядюшка Марко вытащил из зубов трубочку, повернул голову к офицеру.

— Здесь, — он повел рукой вокруг, — вся земля, все Балканы, наша Стара Планина политы нашим потом и кровью, синко. Болгары платили налог Порте за все: и что не брали нас в военную службу, и что у нас рождались дети; мы платили подушный налог и за то, что женимся или не хотим иметь семью.

Говорил дядюшка Марко не торопясь, чтобы молодой офицер понял его. Иногда вставлял русские слова…

— Мы платили налог за все. У крестьянина забирали половину урожая. Сборщики пересчитывали снопы еще в поле… Куришь табак или пьешь ракию — плати. Ты думаешь, отчего Порта не брала нас в войско? Пули полетели бы в османов… Сборщики налогов не имели жалости. Особенно свирепствовали те болгары-джанибеты, мерзавцы, какие получили право вместо турок собирать с нас налоги. Эти чорбаджи похвалялись своим богатством, они говорили, деньги делают почет и дают уважение. — Дядюшка Марко сплюнул с досадой. — Но чорбаджи не получали этого от болгар, народ презирает их…

Старик замолчал, а Стоян предался своим размышлениям. Мысленно он убеждал бабушку Росицу в своем выборе, расписывал, какая Светозара красивая и добрая.

Немного погодя Узунов снова завел разговор со стариком.

— Не могу понять, как за пятивековое иго болгары выстояли, сохранили себя?

Дядюшка Марко уселся боком на облучке.

— Я расскажу тебе, синко, давнюю притчу. Ураган не имеет жалости, он сокрушает все на своем пути — дома и овчарни, сбивает с ног путника. Но вековой дуб сопротивляется всем бурям. Стволом и упругими ветками он прикрывает молоденький дубок. Сколько лет минуло, кто знает, но вот почувствовал старый дуб на себе власть времени и принялся поучать дубок:

«Сила в твоих корнях. Если они глубоко вошли в землю, значит, тебе не страшна буря. Пусть гнет тебя ветер, пусть обрывает твою листву, но ты останешься стоять…»

Въехали в Систово. Рессорную коляску покачивало, лошадка весело постукивала подковами по мостовой.

На площади, завидев кофейню, Узунов тронул возницу за плечо:

— Я здесь выйду, дядюшка Марко, доберусь сам.

Старик не стал перечить, понял: офицеру надо побыть одному. Стоян зашел в кофейню, уселся за столик у окошка. Отсюда видна площадь. Вон поехал дядюшка Марко, прошли болгарин с болгаркой, пробежала стайка мальчишек. Хозяин подал русскому офицеру чашечку кофе. Узунов попросил завернуть рахат-лукум для Светозары и тетушки Параскевы. Кофе был ароматный и крепкий, но Стоян не замечал этого. Наконец волнение чуть улеглось, и поручик направился на улицу, где жила Светозара.

Издали показался домик на сваях, небольшой, ухоженный, под высокой, крытой красной черепицей крышей.

Только теперь Стоян увидел Светозару. Она шла навстречу. Зарделась, промолвила, смущаясь:

— Добре дошел?

В госпитале время тянулось удивительно медленно, но здесь, в Систово у тетушки Параскевы и Светозары, две недели пронеслись днем единым.

Из Систово поручику надлежало ехать в Тырново на врачебный осмотр, и снова в ополчение.

Чем ближе отъезд, тем грустнее на душе у Стояна. Даже в Петербурге, в графском особняке, не было поручику Узунову так тепло, как в доме у тетушки Параскевы.

По утрам тетушка Параскева собственноручно вносила в комнату Стояна кружку парного козьего молока, сладкого и жирного:

— Пей, сынок, — говорила болгарка ласково, — оно полезное.

Теперь Стоян знал, тетушка Параскева не такая старая, как показалось ему сначала, ей чуть больше пятидесяти. Жизнь согнула ее, избороздила глубокими морщинами лицо и руки, а волосы щедро осыпала сединой…

Узунов ходил из комнаты в комнату, где все было чисто и просто, на окошках стояли цветы в глиняных горшочках, на полу разбросаны домотканые коврики. На кухне пахло жареным луком, овощами и специями, которыми Светозара пересыпала еду, а в горнице и спаленке стоял дух высушенных цветов и трав.

Светозара заботливо ухаживала за Стояном, кормила чорбой кебабом, брынзой…

Говорила, улыбаясь:

— Ешь, поправляйся.

Выросший в особняке бабушки Росицы, где во всем царила строгий этикет, жизнь в доме тетушки Параскевы Стоян воспринял всей душой. Даже за столом здесь обходились так непринужденно, что в первые дни это напоминало ему трапезы в людской.