О своем приезде Стоян не уведомит бабушку заранее, пусть все произойдет неожиданно. И он представлял, какой переполох охватит дом. Все будут суетиться, бегать, а старая графиня разворчится беззлобно, а на самом деле останется довольной…

И конечно, Стоян очень хотел, чтобы к его приезду в Петербург Василько уже возвратился с Кавказа.

К Светозаре приставят учителей, а русским с ней будет заниматься он, Стоян…

Подобные мысли, часто посещавшие поручика, скрашивали ему жизнь даже в самые суровые зимние дни на Шипке…

Выбравшись на свежий воздух, Стоян растерся снегом. Ноябрьское утро свежее. Пологие, поросшие лесом северные скалы Балканских гор, с южной стороны почти лишенные растительности, обрывались круто. Луга на вершинах, летом заросшие густым альпийским разнотравьем, зимой лежали под снегом. И тогда редкие пешеходные тропы, известные старожилам, делались совершенно непроходимыми.

Зимнее морозное солнце поднялось над горами поздно. Сперва оно кинуло лучи на вершины, снег заискрился, заиграл. Солнечный свет растекался по горам.

Асен принес завтрак. Явились подполковник Константин Кесяков и капитан Райчо Николов, сели за стол.

— Вторые сутки молчат турки, — заметил Стоян. — Надолго ли?

— На Шипке, други, самым трудным для меня была ночная атака турок в первый день, — сказал Николов.

— Да, удержались с трудом, — согласился Кесяков. — Днем моя дружина в резерве стояла. Генерал бросил нас в штыковую в самый разгар, так что к ночной атаке мы оказались без резерва. И пушки молчали, остерегались по своим стрелять.

— Все ж выстояли.

— Выстояли, Стоян. Отбили туркам охоту к ночным вылазкам.

Помолчали, вспоминая тот сентябрьский ночной бой. За день скопившись в лесу, османы под покровом ночи вплотную подступили к позициям защитников Шипки. Поднялись орловцы и дружинники, подоспели пушкари. Дрались врукопашную, резались ножами, душили друг друга.

— Когда я смотрю на поредевшие дружины, други, — сказал Кесяков, — то поминаю доброй памятью погибших войников. Я спрашиваю себя, ты, Костаки, — болгарин, много лет прослуживший в российской армии. Мы, болгары воюем за свободу своего отечества, но какое большое и отзывчивое сердце у российского солдата, который не жалеет живота своего за освобождение Болгарии от ига османов! Неужели в будущем болгары предадут забвению наше общее дело?

Николов отрицательно покачал головой:

— Нет, Костаки, и нет. Наш народ всегда смотрит на Россию с надеждой. И покуда есть Россия, будет жива и Болгария.

— Ты верно заметил, Райчо, — согласился Кесяков. — Есть Россия, будет и свободная Болгария. Она для нас вторая мать.

— Обидно, однако, — снова сказал Николов, — в Европе все ухожено, а в России избы крестьянские в землю вросли, соломой крытые, дороги не мощеные, отчего бы?

— Отчего, спрашиваешь? — Стоян отодвинул миску. — Я тоже думал, как и ты, Райчо, пока не нашел ответ. Чьих мастеровых угоняли веками в Орду? Российских! Чье богатство увозили ордынцы? Российское! Какую землю разоряли враги набегами? Российскую!

— Да, у России завидная судьба. Сколько помнит история, она своей грудью прикрывала мир.

— То так, други, — сказал Кесяков, — но вспомните и разор крестьян помещиками в пору не столь отдаленной крепостной неволи. Императрица Екатерина приняла указ о вольности дворянства, чем дала неограниченные права помещикам делать крестьян нищими и торговать ими, как животными. Слава Богу, нынче этого нет.

— Я согласен с вами, подполковник, крепостная неволя — позор российский, — согласился Стоян, — но у России все впереди.

— И у Болгарии, поручик, — добавил Николов. — И у Болгарии.

Морозный день третьей декады ноябрьского месяца.

Накануне дождило, и теперь обледеневшие деревья, ровно под стеклом, покачиваясь, потрескивали на ветру.

Начавшийся снег, сначала мелкий, к обеду разошелся, падал крупными хлопьями. Вскоре он покрыл землю, шапками лег на стожках сена.

Снега завалили не только тропы, но и дорогу, что шла от Плевны к Орхание. Интенданты жаловались, затруднен подвоз продуктов, и Иосиф Владимирович опасался, как бы это не вызвало перебоев в питании солдат. А тут еще получено сообщение: в турецкой армии произошла замена военачальника, слабого, безынициативного Мехмет-Али сменил Сулейман-паша. Он резко усилил давление на левый фланг русских войск, где Рущукскую группировку возглавлял наследник цесаревич Александр. Сулейман-паша теснил отряд князя Святополк-Мирского у городка Елены и атаковал позиции царевича у Осман-Базара.

Об этом у Гурко был разговор с начальником штаба Нагловским. И оба пришли к одному мнению: Сулейман-паша стремится прорваться к Тырново. И если ему это удастся, то он зайдет в тыл шипкинских позиций, а следовательно, настанет конец защитникам Шипки…

Только взятие Плевны и разгром плевненской группировки может остановить Сулейман-пашу.

Гурко в овчинном тулупчике, подарок генерала Краснова, подъехал к домику, где квартировал полковник Артамонов, сошел с коня.

Бессменный, вот уже третий год, денщик принял повод, и Гурко поднялся на крыльцо. Стряхнув с папахи снег и оббив ноги, он вошел в горницу.

Артамонов был не один. Напротив стола сидел гость. Болгарин, с лицом изможденным и глубоко запавшими глазами, при появлении генерала поднялся, поздоровался, Гурко жестом усадил его. Спросил у Артамонова:

— Не помешал?

— Нет, Иосиф Владимирович, пожалуй, вовремя, разговор и вам интересен. — И тут же пригласил генерала к столу: — Не изволите отобедать с нами?

Гурко отказался.

— В таком случае, Иосиф Владимирович, присаживайтесь, послушайте, что мой гость поведает. Его зовут Димитр, вам это имя ничего не говорит, но дела его известны. Это лучший и бесстрашный разведчик. Я не виделся с ним вот уже три месяца. А накануне войны он приносил донесения, на основе которых наш штаб разрабатывал места переправы через Дунай…

Гурко сел в сторонке, у стены. А Артамонов потчевал гостя жареным мясом, гречневой кашей, велел сварить кофе. Угощал, а сам пристально смотрел Димитру в глаза и думал о том, какую непомерно трудную и опасную работу взяли на себя болгарские патриоты. Для османов даже недоказанная вина, только предположение, что тот или иной болгарин служит на русскую разведку — основание для казни.

Вот и сегодня уйдет Димитр, и Артамонов вытащит из своей картотеки карточки двух болгар-разведчиков. Их схватили, когда они вышли из Софии, направляясь на связь с Димитром, и после жестоких пыток казнили. Мужа и жену Благовых. Совсем молодых, она готовилась стать матерью…

Артамонов прогнал грустные мысли, посмотрел на Гурко. Тот, чуть подавшись вперед, слушал внимательно.

— Значит, из Софии на Араб-Конаке и выше горы завалены снегом? — спросил Артамонов.

— Да. Даже те тропы и никудышная дорога, по которой не пройдет и двуколка, не то что пушка, все затерялось под снегом. Я и сам едва не угодил в пропасть.

— Какие силы стерегут Араб-Конак?

— Два табора.

— Есть ли пушки?

— Три орудия.

— Значит, говоришь, два табора?

— Главное скопление войск врагов в Софии. Но точные цифры унесли с собой Благовы. — Замолчал, потупившись. Видно, горько стало на душе при воспоминании о погибших товарищах.

Артамонов выждал время, сказал:

— Сложную задачу поставили мы перед тобой, Димитр, и твоими товарищами. Но сегодня она имеет для нас огромную важность, нам надо получить как можно полнее сведения о всех зимних тропах через Балканы.

Предстоящие операции будут носить крупномасштабный характер. Ты понимаешь, Димитр, неспроста я об этом спрашиваю. От тебя и от других разведчиков зависит, как и где мы перевалим Балканы… В каком месте мы спустимся, никто еще не знает, но мы должны нарисовать картину всех троп и тропинок, дни Плевны сочтены, османы не одолеют Шипку. Русские солдаты и болгарские войники стоят насмерть.

— Понимаю, господин полковник. Я сам пройду через Имитлийский перевал, а Энчо Георгиева пошлю на Тревненский. Но мы пойдем одинокими путниками, а войско есть войско, у него пушки, обоз.