— Дядюшка Марко из Тырново, брат покойного мужа тетушки Параскевы. Узнав, что дядюшка Марко собрался на Шипку, тетушка Параскева приехала к нему из Систово с подарками для нас.

Старый болгарин извлек из хурджума расшитый красными нитками льняной рушник, протянул Николову, сказав что-то. Райчо ответил, при этом хитро посмотрев на поручика.

При имени тетушки Параскевы Стоян тотчас же подумал о Светозаре, и на душе сделалось тепло и радостно. Они с Райчо предложили старику отдохнуть, но тот замахал руками, заговорил торопливо. Николов перевел:

— Дядюшка не стесняется нас, но говорит: обратная дорога не короче, а своим домашним он обещал обернуться в три дня…

Проводив старика версты три, Стоян и Николов возвращались на позицию, когда солнце поднялось высоко над горами.

— Габровцы уверяют, на Шипке зима коварная, — заметил Николов. — Это и дядюшка Марко подтверждает.

— Я слышал, — кивнул Стоян. — Морозная и ветреная. А часто вдруг польют дожди — и снова мороз. Я, Райчо, уже сейчас ночами чувствую холод.

— Снега перевал заметают, отрезают дороги, ни подъезда, ни подвоза, а наши солдаты одеты худо, не для местной зимы. Люди говорят: скорей бейте турка и спускайтесь в Казанлык.

— Хорошо бы, да предвижу — надолго мы засели здесь. И все Плевна.

— Осман-паша приковал к себе армию.

— Слушай, Райчо, тишина какая, птицы поют.

— Турки обедать собрались, намаз творят, — Николов и Узунов вошли в землянку. — А почему ты не спрашиваешь о Светозаре?

Стоян посмотрел на капитана.

— Но что мог сказать о ней дядюшка Марко, когда не видел ее?

— Он говорит мало, но для тебя достаточно много. Тетушка Параскева наказывала: «Светозара шлет поручику Стояну, какой дружит с капитаном Николовым, привет и желает доброго здоровья». А тот рушник Светозара посылает тебе, поручик. — Райчо хитро посмотрел на Узунова. — Ты доволен?

— Лучше бы я услышал эти слова от нее.

— Уверен, твое желание когда-то сбудется. — Николов взболтнул тыкву-горлянку и, плеснув в кружки вина, сказал: — На счастие, поручик!

С Лысой горы, не смолкая, били по перевалу турецкие пушки. В селении Шипка началось оживление. В бинокли Столетов и командиры Орловского и Брянского полков видели, как строились в боевые колонны таборы. Вытянувшись лентой, извиваясь змеей, они двинулись к перевалу.

— Итак, господа, будем встречать гостей, — сказал Столетов полковникам. — Прикажите приготовиться к отражению атаки, — сказал Столетов Рынкевичу, отрывая глаза от окуляров. — Сулейман-паша судьбу испытывает. Передайте полковнику Толстому и капитану Николову быть готовыми отразить фланговый удар. Батареям с горы Святого Николая обстрелять Лысую. Попытаться подавить их огонь.

— А как фугас?

— Взорвать, когда первый табор минует участок…

Солдаты орловцы и брянцы, болгарские дружинники заняли боевые позиции.

Загромыхали орудия на горе Святого Николая. Взлетели к нему груды камня и щебня. Турецкие батареи, обстреливавшие перевал, перенесли огонь на гору. Завязалась орудийная пальба. Круглая батарея перевала вела обстрел дороги, по которой двигались таборы.

Полковник Толстой, собрав командиров рот и дружин, отдавал последние перед боем распоряжения. Дружине Николова и Стояна надлежало отразить наступление таборов Расим-паши, засевших на Лысой горе…

В полдень турки двинулись на приступ. Над табором заколыхались зеленые знамена, призывно выкрикивали муллы:

— Бисли-ллахи-р-рахмани-р-рахим![27]

— Расчехлить полковые стяги и стяги ополчения, — приказал Столетов. — Усилить орудийный обстрел колонн. Контратаковать, подпустив на короткую дистанцию!

Турки приближались.

— Николай Григорьевич, пора взорвать фугас, — сказал Рынкевич.

Столетов еще раз посмотрел на дорогу.

— Когда первый табор минует тот выступ, взрывайте.

Таборов еще не было видно, но Саушкин уже слышал топот множества ног, густой гомон. Василий Дьячков проговорил:

— И мороза будто нет, жарко.

Из-за поворота показались первые нестройные ряды, а следом повалил весь табор, и тут за горой, будто земля разверзлась, грянул взрыв. Поликарпа качнуло, а в ушах зазвенело и зашумело. К небу, клубясь, поднялся столб огня. Турки остановились в замешательстве.

— Братушки! — капитан Попов, командир третьей дружины, вскочил на бруствер. — Напред! Напред! На бой!

Роты орловцев и брянцев, болгарские дружинники опрокинули турецкий табор. Столетов видел, как после взрыва фугаса дрогнули и побежали задние таборы. А отсеченный табор смяли и погнали солдаты и ополченцы.

— Велите играть отбой, — сказал Столетов.

Перед самым рассветом Александру Второму привиделась длинная анфилада комнат, и он, император, переходит из залы в залу. Кто-то невидимый мгновенно распахивает перед ним белые, с позолотой, двустворчатые двери.

Александр никак не поймет, где он. И не Зимний дворец, и не Красное Село…

А он идет и идет, и уже в последней, крайней зале вдруг появилась Катенька Долгорукова, его, императора, любовь, Александр видит ее лицо как в тумане, направляется к ней, но она отдаляется от него. Царь укоризненно смотрит на свою белоснежную красавицу (так называет он ее с глазу на глаз), тянет к ней руки, но Катенька, прелестная Катенька молчит, будто не видит его. Царь злится и просыпается.

Долго лежал под впечатлением сна. Первым порывом было под благовидным предлогом вызвать Долгорукову на Балканы, в Главную квартиру, но останавливает мысль, что уже и так достаточно злословят по поводу главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, упросившего свою любовницу, балерину петербургских императорских театров Екатерину Числову приехать на гастроли в Бухарест.

Царь раздраженно подумал о брате, что у того не о военной кампании заботы, а как в Бухарест к пассии выбраться…

И снова мысленно вернулся к Катеньке Долгоруковой. Чем привлекла его, стареющего императора всероссийского, красотой ли, молодостью? Этим летом ей тридцать исполнилось.

На свой вопрос ответа не нашел.

Вспомнилась первая встреча… Началось с парижского увлечения, а нынче чувствует к ней любовь и привязанность необычную. И пусть брак их морганатический, но Катенька жена ему, жена…

Утро императора в Главной квартире началось как обычно, с осмотра лейб-медиком Боткиным. Он долго щупал царский живот, просил показать язык. Александр спросил с легкой иронией:

— Как наш желудочный катар, любезный Сергей Петрович?

— Катар требует режима, ваше величество, — хмурясь, ответил грузный Боткин.

— Вы чем-то недовольны?

— Ваше величество, — Боткин близоруко прищурился, — необходимо принять надлежащие меры к санитарной службе. Раненых и больных многие тысячи, а лечение и уход, как вам сказать мягче, оставляют желать лучшего.

Александр Второй недовольно отвернулся, постучал ногтем по столу, на который камердинер уже поставил кофейник и сливки. Помолчав, сказал раздраженно:

— Почему-то у всех превратное представление о моей персоне, будто я ничего не вижу и ничего не знаю. — Посмотрел на Боткина. — Я, уважаемый Сергей Петрович, посетил госпиталь в Беле и считаю: в военных условиях трудно достичь лучшего. Так пусть же санитарная часть остается заботой князя Голицына, а вам достаточно и моего здоровья.

Необходимость взятия Плевны теперь понимали все, от офицера до главнокомандующего. Первое спокойствие в штабе Дунайской армии сменилось тревогой и озабоченностью.

Плевна явилась причиной ухода отряда Гурко из Забалканья. Плевна приковала бригады и дивизии, какие должны были вслед за Передовым отрядом перейти Шипку и двигаться на Адрианополь. Плевна перечеркнула данный план. Более того, Осман-паша, Сулейман и Махмет-Али-паша в случае соединения отрезали бы Балканский отряд от Главных сил, отбросив русскую армию за Дунай.