На Саушкина два янычара кинулись, одного из них Поликарп штыком достал, другого генерал Гурко саблей срубил. Саушкин хорошо запомнил генерала.

С пятой ротой Поликарп Саушкин от Старой Загоры до Шипки дошагал.

Заняли орловцы редут по правому флангу, что прикрывал гору Центральную, укрепились, орудийная прислуга установила четырехдюймовую батарею.

Покуда турки молчали, стрелки отдыхали, чистили ружья, штопали одежды.

Османы скапливались в Забалканье, у селения Шипка, подходили табор за табором, становились биваком. Сулейман-паша готовился к штурму.

Неподалеку от Саушкина подполковник Депрерадович собрал ротных командиров, отдавал приказания. Поликарпу не слышно, о чем говорил подполковник, но по жестам догадывался, Депрерадович предупреждал, откуда вероятней всего ударят турки.

За каменистым укрытием дымилась кухня. Время обеденное, потянулись солдаты с котелками. Поликарпу есть не хотелось, и он не спешил.

Неожиданно увидел, совсем рядом проходил генерал Гурко, на ходу обращался к солдатам:

— Сыты ли, молодцы? Хорош ли щец?

Те отвечали вразнобой:

— Сыты, ваш бродь, нам бы вот только обутку сменить, каши просит!

— Потерпите, к зиме привезут.

Тут перед генералом Саушкин вскочил, вытянулся:

— Ваше благородие, поди, не упомните меня? В Старой Загоре от янычара спасли.

— Как фамилия, солдат?

— Поликарп Саушкин, ваше благородие, рядовой пятой роты Орловского полка.

— Так вот, солдат Саушкин, помни заповедь, сам погибай, а товарища выручай!

Присел Поликарп, а рядом сосед, солдат Дьячков говорит:

— Ну, Поликарп, отныне генерал тебе отец родной.

— Не отец, а крестный, — рассмеялся Саушкин…

А на горе Святого Николая, где расположились болгары, запели. Нравилось Поликарпу их пение, храбрость в бою, и то, как зовут русских солдат братьями. Это напоминало Саушкину демонстрацию работного люда в Петербурге у Казанского собора. Там на митинге ораторы обращались к народу со словами: «Братья!»

Мысль вернула Поликарпа к той демонстрации. Молодой рабочий держал красный флаг. Яркий кумач, будто кровью окрашенный, трепетал на ветру. Над сгрудившимся людом поднялся какой-то студент в форменной шинели и фуражке. Он говорил горячо, брал за душу…

Потом налетела полиция, конные жандармы, хватали демонстрантов, заталкивали в тюремные кареты. Мимо Саушкина пробежал студент-оратор, ухватил за рукав, затащил в проходной двор. Бежали, пока не отдалились шум и свистки городовых.

Студент остановился, поднял воротник, потом глянул на Саушкина:

— Приняли крещение, положено, брат, начало большому. Ну, будем расходиться. — И, пожав Поликарпу руку, ушел.

На горе Святого Николая продолжали петь болгары. Песня наводила на грусть. Настрадался народ под турецким игом, видать, забыли веселые песни. А уж российские солдаты насмотрелись на зверства башибузуков, никого не жалели турки, ни детей, ни стариков.

Рядом с Поликарпом обосновались солдат Василий Дьячков, крепкий голубоглазый красавец, и маленький, тщедушный солдатик с фамилией, ему соответствующей, — Сухов.

Дьячков лежал на спине, смотрел в небо на плывущие облака.

— Будто парусники на Балтике.

От Василия Саушкин знал, что учился тот в университете и за участие в народовольческом кружке исключен, но избежал суда по ходатайству отца, священника церкви на Васильевском острове.

Поликарпу Дьячков нравился своим открытым характером, добротой, с ним и в бою надежно, прикроет. Вот только плохо, любил Василий порассуждать о несовершенстве существующего строя, не скрывая своей принадлежности к народовольцам.

Дьячков сел, посмотрел на Саушкина:

— На вашу жизнь я нагляделся, Поликарп, когда в бараки фабричные хаживал. И труд заводской разве что с каторжным сравнишь.

Ладонь Сухова приглаживала траву, с крестьянской жадностью пальцы ощупывали упругие стебли. Сказал, сокрушаясь:

— Сено какое пропадает.

Василий повернулся к Сухову, продолжал свое:

— И в деревне не лучше, темнота, к весне народ от голода пухнет. Ходили наши в деревни, с мужиками беседуют, а они тебе твердят, все от Бога. Запуганы властью.

— Ты, Василий, говори, да не завирайся, — поморщился Сухов. — На власть замахиваешься. Этакий шустрый, случилось, и к нам заявился. Так старики его немедля в волость доставили.

— Мозги куриные у ваших стариков, хорошего человека в тюрьму упекли.

— Не суди, да и сам судим не будешь.

— Не хочу говорить с тобой. — Дьячков отмахнулся, встал. — Давай, Саушкин, котелок, горяченького принесу.

Помахивая котелком, Василий направился к кухне. Шел он неторопливо, высоко, по-журавлиному поднимая ноги. Глядя ему вслед, Поликарп вспомнил, как организовался у них на Патронном кружок и пропагандист из студентов обучал их грамоте, занимался с ними географией и историей. Исподволь, все больше примерами из жизни других народов говорил о том, как устроены государства, где нет царей…

Человек шесть посещали кружок. Саушкину нравились занятия, ясно становилось: рано или поздно, а жизнь будет переделана, и совершит это рабочий народ.

Однажды пропагандист привел товарища. Тот оказался такой же, как и слушатели, рабочий, плотничал где-то на верфи. Звали его Степаном Халтуриным. Позже, когда Поликарп поближе познакомился с Халтуриным, он много узнал от него такого, за что жандармы не милуют. Степан сразу же предупредил: «Держи, Поликарп, язык за зубами, не всякому открывай душу».

Слова эти Саушкин хорошо запомнил, даже Дьячкову не рассказывал о кружке и товарищах.

Мысль о заводе и Халтурине всколыхнула Поликарпа. Вспомнился ему темный сырой барак, место на дощатых нарах. Вернется, бывало, со смены, выпьет кипятка с хлебной коркой, и спал-не спал, как будил его рев фабричных труб. Голос своего, заводского, узнавал из многих — сиплый, с надрывом.

Барак оживал, приходил в движение, выбрасывал в темень обитателей. Горели редкие уличные фонари с закопченными стеклами, прятался в караульной сторож, в распахнутые заводские ворота втягивался работный люд…

Увидев возвращавшегося Дьячкова, Сухов подхватился и, размахивая котелком, рысцой потрусил за щами. Поликарп усмехнулся, Сухов старался попасть на кухню, когда тем оставалось мало солдат — авось повар расщедрится и плеснет чуток больше.

Василий протянул Поликарпу котелок. В редких щах из кислой капусты плавал кусок солонины с костью.

— С душком, — заметил Дьячков.

— В фабричной лавке каждодневно такое.

Не успели солдаты с едой справиться, как загромыхали турецкие пушки. Снаряды рвались с далеким недолетом, поднимая комья земли и щебня. Внизу пришли в движение таборы Шакир-паши.

Батальон орловцев занимал позиции. Сухов ел торопливо, приговаривая:

— Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, спаси и помилуй нас.

Саушкин повернулся к Дьячкову.

— Пошли?

— Оно бы лучше наперед пальнуть разок-другой, — сказал Дьячков.

— Патроны берегут, а солдата не жалеют.

— Солдата бабы рожают, а патроны деньгу стоят.

Первыми на перевал, спешившись, полезли черкесы. Они размахивали саблями. За ними тронулась турецкая пехота…

— Началось, — сказал Гурко стоявшему рядом Столетову. — Господа, — повернулся он к офицерам, — прошу следовать в батальоны и дружины. — И снова Гурко обратился к Столетову: — Вот, Николай Григорьевич, то, чего мы с вами ждали. Это и рассудит нас с генералом Радецким.

У Орлиного Гнезда взорвались заложенные фугасы.

— Преждевременно, — огорчился Столетов.

Турки обошли фугасы лесом. По траншеям передали приказ: принять в штыки!

Саушкин примкнул штык, выбрался на бруствер:

— Пора, Василий.

Вслед за Саушкиным кинулись на неприятеля орловцы. А с горы Святого Николая ударили болгарские дружинники, гнали османов, пока не заиграли трубы, возвещая конец контратаки.

Из генерального штаба на Шипку прибыл офицер с предписанием генерал-адъютанту Гурко: оставив перевал, явиться в штаб армии.